«Что же, любя Тебя, люблю я? Не телесную красоту, не временную прелесть, не сияние вот этого света, столь милого глаз, не сладкие мелодии всяких песен, не благоухание цветов, мазей и курений, не манну и мед, не члены, приятные земным объятьям – не это люблю я, любя Бога моего. И, однако, я люблю некий свет и некий голос, некий аромат и некую пищу и некие объятия внутреннего моего человека – там, где душе моей сияет свет, который не ограничен пространством, где звучит голос, который время не заставит умолкнуть, где разлит аромат, который не развеется ветром, где пища не теряет вкуса при сытости, где объятья не размыкаются от пресыщения»[187].
В новое время этот дискурс продолжил Эмануэль Сведенборг. «Образ телесный, – пишет он, – придан духу (в системе Сведенборга различаются два типа эзотерических существ – духи и ангелы. – В.Р.) по его образу, а не наоборот, ибо дух облекается в тело по образу своему… Отделяясь от тела, дух не является человеку в человеческом образе и равно не видим для него дух другого человека (до отрешения его от тела) по той причине, что орудие зрения или глаза, коими человек видит в мире – вещественны а вещественное видит только вещественное, но духовное видит духовное: посему, когда вещественное око закрыто и устранено от содействия духовному оку, которое становится свободным, тогда духи являются чело-веку в полном образе своем, т. е. в человеческом»[188].
Но, пожалуй, наиболее последовательно эзотерический дискурс телесности раскрывает Рудольф Штейнер. «Второе – новорожденное – «Я» (что соответствует духовному, эзотерическому существу. – В.Р.), – пишет Штейнер, – можно привести теперь к восприятию в духовном мире. В нем может развиться то, что для этого духовного мира имеет такое же значение, как органы чувств для мира чувственно-физического. Когда это развитие достигнет надлежащей ступени, человек не только будет ощущать себя, как новорожденное «Я», но и будет отныне воспринимать вокруг себя духовные факты и духовных существ, подобно тому, как с помощью физических чувств он воспринимает физический мир… Эти новые органы открывают новый мир, и в этом новом мире человек познает себя, как новое «Я»[189].
Кто-то может возразить, сказав, что эзотерики вольны придумывать новые органы и тела, и даже личности, но что в действительности ничего такого не существует. Однако опыт телесных практик свидетельствует о другом – он подтверждает наблюдения эзотериков. Этот опыт показывает, что овладение «техниками себя» не только позволяет решать утилитарные задачи, но и пройти в реальность, где человек кардинально меняется, причем не только в телесном плане, но и во многих других отношениях. Занимаясь в свое время карате, я стал замечать, что у меня меняются ряд параметров тела (двигательные навыки, скорость движений, запасы энергии, выносливость, эмоциональные состояния и процессы и прочее), но также восприятие, память, сознание. Например, я намертво запомнил визуальные образы движений и советы своего «сенсея» (учителя) Виктора Фомина, которые с тех пор стоят передо мной как живые, помогая правильно двигаться и поддерживать форму. То есть у меня сложилась каратистская память, но также и каратистское восприятие, мышление, сознание (для последнего, например, характерны дзенское мироощущение, состояния «пустого сознания» или установки типа «ничего не жди и будь ко всему готов»).
Возвращаясь к вопросу, поставленному в начале этой главы (в каком смысле можно говорить об естественных началах субъективности), ответим так. Естественное не означает отсутствие интенций сознания и деятельности, они безусловно делаю вклад в естественные процессы. Естественные они потому, что при сложившихся условиях жизни и структуре личности желания есть, любить, слушать музыку и прочее кристаллизуются сами собой и сопровождают нашу активность и жизнедеятельность. Да, мы можем блокировать, задержать эти желания и процессы, что повлечет за собой другие естественные процессы. Да, как я старался показать, сами естественные процессы обусловлены в социальном отношении и сформированы культурой. Тем не менее, все это не изменяет того факта, что наша субъективность имеет естественные составляющие. Знание их позволяет лучше понять самих себя, свое поведение и, одновременно, выступает концептуальным моментом самой субъективности. Чтобы лучше уяснить последнее положение, проанализируем природу и содержание такого феномена как сновидения и ряда тесно связанных с ним психических явлений.
Глава пятая. Природа сновидений, галлюцинаций, переживаний произведений искусства
1. Опыт сновидений автора
Вспомним кейс по поводу Юнга. Сначала у Юнга возникла картина, которую Юнг усилием воли задержал на три дня, а потом отпустил на волю. Что это было: фантазия, сон наяву, галлюцинация? И не предшествовало ли что-нибудь похожее и в остальных двух случаях? Как часто мы что-то воображаем, что потом становится для нас реальностью. Нередко, просыпаясь, мы путаем сновидение с явью. А иногда, даже сталкиваемся с внешне необъяснимыми событиями. Одно из них я хорошо запомнил, не только потому, что оно испугало меня, но как раз в силу его непонятности.
Сейчас с улыбкой вспоминаю эту историю, хотя тогда, конечно, мне было не до смеха. Окончив школу я поступал в МИФИ, но провалился на экзаменах. Я стал работать под Москвой на станции Долгопрудная. Снимал койку в еврейской семье, куда меня устроил дедушка. В комнате жили еще трое мужчин, метеорологи, приехавшие на курсы по переподготовке. Их сон был расстроен раз и навсегда по причине профессионального образа жизни. Ночью они просыпались, зажигали свет, разговаривали о жизни и так курили, что из-за дыма папирос не было видно лампочки.
Вероятно, я переутомился, уже несколько дней не просыпался от полностью заведенного большого будильника, точнее просыпался ровно через пять минут после звонка. В таком состоянии, еще не совсем проснувшись, я пошел в час ночи на работу. Было совершенно темно. Когда стал переходить линию электрички, то увидел, как от станции отошел поезд. Его фары-прожектора мощно разрезали темноту, и вдруг я обомлел. В свете фар электрички значительно быстрее, чем она двигалась, бежал черт. Он был огромный, метров 5–6, весь черный с длинным хвостом. От страха остановилось сердце, я стоял как вкопанный. Черт добежал до ближайшего ажурного столба, на котором висели провода электропередачи, мгновенно вскарабкался по нему и пропал в темноте.
До сих пор помню, что со мною творилось. Не верить своим глазам я не мог, видел черта совершенно отчетливо, как окружающую темноту или электричку. Также отчетливо помнил свой страх. Но и поверить в увиденное я тоже не мог: чертей не существует, в бога я не верил никогда. Поступил я тогда, как теперь понимаю, весьма мудро. Точнее поступил не я, а вероятно сработал механизм самосохранения: чтобы не "поехала крыша", я просто отложил в сторону до лучших времен все, что с случилось. Я не стал объяснять, почему видел черта, но и не отрицал сам факт. Позднее, лет через тридцать, когда я построил собственную теорию сновидения мне стало понятно, что произошло той далекой ночью.
Если мне не изменяет память, то где-то в пятом шестом классе я начал анализировать свои переживания и спрашивать себя, что обозначают сны. Ответа, естественно, не находил. Богатый урожай сновидений я собрал после армии, к тому же времени службы, пожалуй, относится мой первый поступок. В армии у меня открылась язва желудка, которую военные врачи до поры до времени не признавали, считая меня симулянтом. Однажды, кажется еще в карантине, очень рано, часов в пять утра, нас везли на машинах на полигон. Проходили учения. Сильно болел желудок. Дорога была ужасная, подбрасывало так, что переворачивались внутренности. Небо совершенно прозрачное и по-утреннему бледное. Очень высоко летели несколько эскадрилий реактивных самолетов, казавшихся игрушечными. За ними тянулись маленькие белые шлейфы. Неожиданно эти белые шлейфы превратились в небольшие радуги. Все небо загорелось, расцвеченное сотнями одинаковых семицветных красок. Зрелище было потрясающим и каким-то мистическим.
Служил я тяжело, армейская жизнь с ее тупой дисциплиной и отсутствием свободного времени доводили до отчаяния. Все было чуждо и холодно, холодно в переносном и прямом смыслах – на душе, в казарме, на улице, где нас легко одевали, чтобы закалять. Позднее, читая Николая Бердяева, понял, что уже в армии ставил свою личность выше "рода", инстинктивно восставая против власти большинства. Впрочем, солдаты, служившие со мной во взводе, уважали, особенно после одного случая. Взвод был не обычный, а учебный, готовил сержантов. Годовую программу сжали до семи месяцев. Молодые солдаты с нагрузкой не справлялись, начальство гневалось и угрожало, и вот младшие командиры стали терроризировать курсантов. Одних клали на землю и заставляли отжиматься до потери сознания, других загоняли под танки в грязь, а некоторых просто били. Меня не трогали, вероятно, потому, что учился лучше всех, да и просто не решались. Однажды я сказал своему командиру: «если тронешь, убью», и сказано это было так, что тот поверил. С остальными особо не церемонились. Атмосфера во взводе накалялась, вот-вот что-нибудь могло случиться, как это по слухам произошло два года назад, когда курсанты чуть не убили своих младших командиров. До этого, к счастью, не дошло.
Ко мне, как комсоргу взвода, обратились трое курсантов и попросили что-нибудь предпринять, от греха подальше. Пошел к комсоргу батальона посоветоваться, а тот сразу же доложил о случившимся комбату. В результате командиров взвода и меня по тревоге вызвали к командиру, а дальше последовали санкции. Все командиры взвода получили выговор с занесением в личное дело. Тогда они решили стереть меня в порошок, соблюдая, однако, форму. За малейшие нарушения или видимость таковых меня посылали в наряд вне очереди. В результате я стал спать ровно через день; чаще по закону наказывать было невозможно. Одну ночь я спал, а следующую работал на кухне или стоял в наряде. Сильно болел желудок, язва набирала силу, и не спать означало физически погибнуть. Понял что дальше я так не выдержу, и решил объявить своим командирам войну.