но никак не творение индивидуального ума. И в этом смысле я говорю: игра – играет, а мышление – мыслит»[202].
Однако парадокс в том, что сам Щедровицкий был яркой личностью. Именно его личность предопределила многие особенности мышления не только его самого, но и моих коллег в "героический период" деятельности нашей школы (Московского методологического кружка) в 60-х, начале 70-х годах. Я уверен, что общалось и мыслило не какое-то там севшее на Щедровицкого мышление, а семинаристы школы, вместе и по отдельности.
В то же время не могу не признать, что понимаю, чувствую, о чем так парадоксально и вызывающе говорил мой учитель. Да, действительно, и я иногда ловлю себя на мысли (или, может быть, ощущении), что мыслю не я, а кто-то другой, даже не человек, а нечто космическое, надындивидуальное. Однако значительно чаще я переживаю яркие ощущения реализации собственной личности, собственного мышления. Но ощущения есть ощущения, было бы странным переживаниям, пусть даже и столь необычным, приписывать не только реальность, но и прямо-таки персонифицировать их, наподобие того, как это делает в "Розе Мира" Даниил Андреев не только с собственными ощущениями, но и мыслями (идеями).
Но в те далекие годы, когда я только начал заниматься философией, идея учителя о роли мышления казалась мне очевидной. Более того, в своей жизни я не раз убеждался в ее справедливости. Как много ученых, по моим наблюдениям, растратили или растрачивают свою жизнь на решение неразрешимых или устаревших, несовременных задач. Не меньше ученых пытаются решать проблемы заведомо неадекватными методами. Подтверждали концепцию Щедровицкого и другие крупнейшие философы. Вот например, что писал Декарт.
«И, право, – пишет Декарт, – мне кажется удивительным нрав большинства людей: они весьма старательно изучают свойства растений, движение звезд, превращение металлов и предметы подобных наук, но почти никто и не помышляет о хорошем уме (bona mens) или об этой всеобъемлющей Мудрости, между тем как все другие занятия ценны не столько сами по себе, сколько потому, что они оказывают ей некоторые услуги… Следовательно, тот, кто серьезно стремится к познанию истины, не дол-жен избирать какую-нибудь одну науку, – ибо все они находятся во взаимной связи и зависимости одна от другой, – а должен заботиться лишь об увеличении естественного света разума и не для разрешения тех или иных школьных трудностей, а для того, чтобы его ум мог указывать воле выбор действий в житейских случайностей»[203].
А Мишель Фуко в одной из своих работ писал, что после XVII столетия человек стал разрешать все свои основные проблемы на основе мышления.
Так я думал в шестидесятые годы. Но дальше, занявшись психологией и реконструкцией творчества ученых, да и просто из наблюдений за поступками людей, я все чаще вынужден был соглашаться с оппонентами, утверждавшими, что человек мыслит, руководствуясь не только логикой или разумом. Мысль и рассуждения людей ведет какая-то более значительная сила, причем часто маскирующая себя именно рациональными соображениями. Эта сила – личность человека и опыт жизни. Я сам часто ловлю себя на ощущении, что действую в каких-то житейских ситуациях не столько потому, что это разумно, сколько потому, что “хочется”. Как в том анекдоте: нельзя, но если очень хочется… И как часто свой неразумный поступок мы оправдываем внешне вполне разумными соображения ми. Причем в маскировке истинных намерений человеческое сознание оказалось настоящим виртуозом. Какие только обходные пути оно ни придумывает: это надо потому, что поможет кому-то, оттого, что такова жизнь, потому, что за этим стоят высшие ценности, а на самом-то деле куда, как проще – мне очень хочется. Но тогда, возможно, Щедровицкий не прав, приписывая мышлению такую значительную роль? Или одни критерии для науки, а другие для обычной жизни? Но разве, спрашивал я себя, ученый, когда мыслит, откладывает в сторону свою личность или перестает учитывать накопленный в жизни опыт? Вряд ли. Во всем этом, очевидно, необходимо было разобраться. Рефлексируя и конституируя свои симпатии и ценности, я в конце концов пришел к идеям культуры и личности. Но еще долго развитие личности я понимал традиционно, как в традиционной психологии. И только продумывание жизни Пушкина заставило меня пересмотреть свои взгляды.
2. Как можно представить развитие личности
Эта тема, навеянная Мартином Хайдеггером, который постоянно говорил, что мы еще не мыслим, вполне применима также к становлению и развитию человека. В естественно-научном плане развитие много раз обсуждалось и, как правило, относится к органическому объекту, полагаемому вне исследователя; развивающийся объект во времени или усложняется, или изменяется в определенном направлении, приближаясь к заданному «развитому» состоянию. В гуманитарных науках помыслить развитие достаточно трудно. Чтобы в этом убедиться рассмотрим один пример – некоторые перипетии из жизни нашего великого поэта, которые, на первый взгляд, легко подвести под понятие развитие.
В 1830 году Пушкин женится на Наталье Гончаровой и, по сути, начинает новую жизнь. Он не только все меньше времени уделяет поэзии, соответственно все больше прозе, а также историческим исследованиям, но в корне меняет образ жизни: становится образцовым семьянином, оставляя уже без внимания карты и женщин. В начале 1832 года Пушкин пишет в письме:
«Надобно тебе сказать, что я женат около года, и что вследствие сего образ жизни моей совершенно переменился, к неописуемому огорчению Софьи Остафьевны и кавалергардских шаромыжников. От карт и костей отстал я более двух лет…»[204].
Но дело не просто в смене внешнего образа жизни и отказа от дурных, пагубных привычек, вряд ли красивших великого поэта России. Пушкин меняется нравственно, духовно. Собираясь жениться, он трезво и горько оценивает свою прожитую жизнь, фактически осуществляет христианское покаяние. В апреле 1830 года Пушкин пишет письмо Н.И. Гончаровой, матери своей будущей жены, где, в частности, есть такие строчки:
«Заблуждения моей ранней молодости представились моему воображению; они были слишком тяжки и сами по себе, а клевета их еще усилила; молва о них, к несчастью, широко распространилась». И буквально через день, два он пишет своим родителям: «Я намерен жениться на молодой девушке, которую люблю уже год – м-ль Натали Гончаровой… Прошу вашего благословения, не как пустой формальности, но с внутренним убеждением, что это благословение необходимо для моего благополучия – и да будет вторая половина моего существования более для вас утешительна, чем моя печальная молодость».
Однако не преувеличивает ли Александр Сергеевич свои прегрешения, может быть это просто своеобразное кокетство перед старшим поколением? Б. Бурсов, обсуждая в книге "Судьба Пушкина" эту проблему приводит высказывания многих современников Пушкина и письма самого поэта, из которых видно, что ситуация еще печальнее. Исследователь пишет, что сохранились десятки свидетельств, причем совершенно достоверных о резком несоответствии между стихами молодого Пушкина, наполненными самых высоких красот, и его внешним поведением, раздражавших очень многих. По словам Н.М. Карамзина, Пушкин, если он только не исправится, сделается чертом еще до того, как попадет в ад.
По мнению многих современников, да и ряда позднейших исследователей молодой Пушкин циничен, безнравственен (как писал П. Долгоруков, сослуживец Пушкина по Кишиневу, «Пушкин умен и остер, но нравственность его в самом жалком положении»); одержим страстью к картам, костям и прекрасным женщинам, причем, всегда готов обмануть последних; не задумываясь, развращает юные души. Б. Бурсов, который сам привел все эти выдержки, пытается защитить Пушкина, указывая на то, что Пушкину или завидовали, или его не поняли. Но конечно, важно и то, как Александр Сергеевич сам смотрел на себя, каким образом он себя в молодые годы оценивал в нравственном отношении. Даже Б. Бурсов постеснялся привести одно письмо молодого Пушкина, проливающее свет на эту проблему.
В апреле-мае 1826 года Пушкин пишет П.А. Вяземскому следующее:
«Письмо это тебе вручит милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твое человеколюбие и дружбу. Приюти ее в Москве и дай денег, сколько ей понадобиться – а потом отправь в Болдино… При сем с отеческой нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке, если только то будет мальчик. Отсылать его в Воспитательный дом мне не хочется – а нельзя ли его покаместь отдать в какую-нибудь деревню, – хоть в Остафьево. Милый мой, мне совестно ей богу – но тут уж не до совести (курсив наш – В.Р.)».
Правда, опять в некоторое оправдание Александра Сергеевича можно заметить, что девушка-то была крепостная и барчук, можно сказать, ее осчастливил; во всяком случае, в крепостной России ничего экстраординарного в подобных случаях не было. Ю. Лотман пишет, что «семейные отношения в крепостном быту неотделимы были от отношений помещика и крестьянки», что в эту эпоху нередко встречаются даже крепостные гаремы. Рассказывая об одном из них, созданном помещиком П.А. Кошкаровым, Лотман отмечает:
«При этом все девушки обучены чтению и письму, а некоторые французскому языку. Мемуарист, бывший тогда ребенком, вспоминает: «Главною моею учительницей, вероятно, была добрая Настасья, потому что я в особенности помню, что она постоянно привлекала меня к себе рассказами о прочитанных ею книгах и что от нее я впервые услыхал стихи Пушкина и со слов ее наизусть выучил "Бахчисарайский фонтан", и впоследствии я завел у себя целую тетрадь стихотворений Пушкина же и Жуковского. Вообще, девушки все были очень развиты: они были прекрасно одеты и получали – как и мужская прислуга – ежемесячное жалованье и денежные подарки к праздничным дням. Одевались же все, конечно, не в национальное, но в общеевропейское платье»