Тогда психолог спохватится и уточнит: «Развивалась не просто психика, а личность Пушкина». Это конечно понятнее, но и здесь остаются вопросы. Что значит развитие личности? Существуют, по меньшей мере, две точки зрения. По А. Асмолову, как мы помним, развитие личности мыслится как ее пробуждение из латентного состояния под влиянием противоречий в деятельности, они же и сценарии деятельности способствуют дальнейшему развитию, которое, похоже, мыслится как усложнение, дифференциация и преобразование.
Положим, противоречий в деятельности Александра Сергеевича мы найдем и много. Но вот утверждать, что личность Пушкина до женитьбы и после – это одна и та же, только развившаяся целостность (структура) весьма трудно. Я бы предположил, что, возможно, на этом рубеже личность Пушкина родилась впервые, поскольку впервые он был вынужден пересмотреть свою жизнь и сознательно изменить ее. Или, второй вариант, как я говорил выше, Пушкин рождается «вторым духовным рождением».
Эта, вторая точка зрения идет от экзистенциалистов и даже конкретно от Серена Киркегора. Она состоит в том, что человек, попадая в трагическую, экзистенциальную ситуацию, вынужден осуществить подлинный выбор, который, по сути, есть не выбор из существующих возможностей, а космический акт нового рождения личности. Вот как П.П. Гайденко излагает соответствующие взгляды Киркегора, сравнивая их с учением Канта.
«Совсем не то мы видим у Киркегора. Ведь его выбор, в результате которого личность обретает, рождает самое себя именно как личность, – это, по существу, и есть выбор умопостигаемого характера. Выбор есть создание этого характера… по Канту же, всякий акт воли есть только проявление этого, уже данного до самого акта, характера… Если индивид не считается с нравственным законом, если он предпочитает удовлетворять свои склонности в ущерб нравственному долгу (как Пушкин? – В.Р.), тем хуже для него, заявляет Кант. Нравственный миропорядок от этого не перестанет существовать и иметь всеобщее значение – в том числе и для самого индивида; для него он будет отрицательным путем обнаруживать свою необходимость в виде укоров совести (вспомним «мне совестно ей богу – но тут уж не до совести». – В.Р.). Не то у Киркегора. С его точки зрения, акт выбора индивида имеет космическое значение в том смысле, что вместе с ним происходит, появляется в мире нечто такое, чего до сих пор не было и чего не могло бы появиться вовеки (личность Пушкина? – В.Р.), не создай этого данный – только этот – индивид…
Это главный момент, отличающий Киркегора от Канта. Из него вытекают и все дальнейшие различия. Прежде всего Киркегор вводит в свою этику понятие раскаяния…» Влечение к свободе, – читаем у Киркегора, – заставляет его (человека. – П.Г.) выбрать самого себя и бороться за обладание выбранным, как за спасение своей души, – и в то же время он не может отказаться ни от чего, даже самого горького и тяжелого, лежащего на нем как на отпрыске того же грешного человечества; выражением же этой борьбы за это обладание является раскаяние. Раскаиваясь, человек мысленно перебирает все свое прошлое (как наш поэт: «Заблуждения моей ранней молодости представились моему воображению; они были слишком тяжки и сами по себе, а клевета их еще усилила», «молодость моя прошла шумно и бесплодно… Счастья мне не было…». – В.Р.), затем прошлое своей семьи, рода, человечества и наконец доходит до первоисточника, до самого Бога, и тут-то и обретает и самого себя»[209].
Не правда ли, эта концепция больше подходит Александру Сергеевичу? Пушкин раскаивается в своих прежних поступках, он совершает подлинный выбор к жизни, соответствующей его назначению и идеалам свободы, и именно здесь впервые рождается (становится) его личность.
Все это прекрасно, слышу я в этом пункте голос оппонента, но ведь вы просто оправдываете собственную версию (интерпретацию) жизни великого поэта. А если он был не столь уж праведен, и никакого духовного переворота с ним не произошло. Действительно, вопрос, который я и сам себе задавал, как доказать, что моя интерпретация правдоподобней, чем других исследователей жизни Пушкина, которые, как я знаю, потратили на этот предмет в сто раз больше времени. В конце концов, разве нельзя допустить, что поступки Пушкина определялись не теми соображениями, на которые я указываю, а другими? Например, что в письме к своим родителям о предстоящей женитьбе Пушкин по-сыновьи лицемерил; тем более, что как раз в это время он пишет страстное письмо Собаньской. Что Пушкин был не столь уж религиозен (вспомним историю с Гаврилиадой), чтобы собраться на духовное делание или искренне переживать свои пороки, которые в глазах многих и пороками-то не являлись. Что его поступки по отношению к царю определялись не идейными соображениями, а были вынужденными. И так далее.
В ответ на это, я вспоминаю начало замечательной статьи Марины Цветаевой "Мой Пушкин".
«Первое, что я узнала о Пушкине, это – что его убили. Потом узнала, что Пушкин – поэт, а Дантес – француз. Дантес возненавидел Пушкина, потому что сам не мог писать стихи, и вызвал его дуэль, то есть заманил на снег и там убил его из пистолета в живот… Нас этим выстрелом всех в живот ранили»[210].
Марина не оговорилась, и это не просто метафора – Дантес ранил ее в живот и всех нас ранил. Так и я. Прежде всего, не хочу отдавать Пушкина другим, тем, кто считает, что Пушкин жил только страстями, что он не был способен на духовное делание и не стремился к этому. Мне больше импонирует Пушкин, в котором совершается духовный переворот, который идет навстречу Чаадаеву, жизнь которого, начиная с 30-х годов, уподобляется его же собственным возвышенным идеям. Ну, а уж потом, приняв эту точку зрения на Пушкина (точно в соответствии со смыслом гуманитарного подхода), я начал внимательно читать биографический материал и других пушкинистов. При этом старался не только подтвердить свою версию, но критически взглянуть на нее.
Другими словами, я хочу сказать, что моя версия жизни и развития Пушкина неотъемлема от моей экзистенциальной жизненной позиции. В гуманитарном познании, по М. Бахтину, «не один, а два духа, познающий и познаваемый», «взаимодействие духов». Чужие сознания, пишет он, "нельзя созерцать, анализировать, определять как объекты, как вещи, – с ними можно только диалогически общаться. Думать о них – значит говорить с ними, иначе они тот час же поворачиваются к нам своей объектной стороной: они замолкают, закрываются и застывают в завершенные объектные образы»[211].
Так и я, объясняю развитие Пушкина, предоставляя ему голос, выбирая «моего Пушкина» и тем самым, определеннее конституирую себя.
3. Личность человека рождается в результате его поступков
Развитие человека, таким образом, это, прежде всего, становление и развитие его личности (кстати, об этом говорил и Л.С. Выготский). Но не просто актуализация и усложнение уже существующей личности, а рождение новой личности и, возможно, неоднократное. Рождение, понимаемое как экзистенциальный выбор, как создание себя. Но опять же духовное рождение не столько из «ничего», как пишут некоторые современные мыслители, а с помощью других, с опорой на реальность современной жизни, которую необходимо выслушивать, с опорой на высшие силы (их можно понимать по-разному), раскаиваясь в содеянном и прежней жизни, изо всех сил прорываясь к жизни подлинной.
Понятно, что если личность уже сложилась, то можно говорить о ее развитии в старом смысле слова, то есть как усложнении, дифферентации и преобразовании определенного целого. Однако в «точках становления» личности (впервые или в очередной раз), понятие развития меняется. Психологии еще только предстоит разработать это новое понимание развития. Л.Н. Толстой особенно хорошо понимал значение подобных моментов становления личности. По сути, это главная тема романа «Воскресения». Напомню его сюжет.
Главный герой романа «Воскресение» князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, еще будучи студентом, гостит у своих теток и соблазняет их 16-летнюю полугорничную, полувоспитанницу Катюшу Маслову. Сунув ей в последний день сторублевую бумажку, он уезжает. Катюша узнает, что она беременна, уходит от своих барышень-хозяев, а дальше ее судьба складывается очень печально. Ребенок умирает и после ряда жизненный перипетий, Маслова оказывается в доме терпимости. Семь лет спустя ее судят по подозрению в отравлении купца Смелькова, который весь день накануне и последнюю ночь перед смертью провел с Масловой в доме терпимости. Нехлюдов с ужасом узнает в подозреваемой соблазненную им девушку. Хотя Маслова была невиновна, но судебная ошибка приводит к тому, что ее осуждают на каторгу. Во время суда и после него в душе Нехлюдова идет борьба, которая заканчивается решением князя изменить свою жизнь и искупить вину перед Катюшей, что Нехлюдов и делает. При этом с ним совершается настоящее духовное перерождение.
(На суде, где Нехлюдов узнает Катюшу. – В.Р.). «Да не может быть», продолжал говорить Нехлюдов, а между тем он уже без всякого сомнения знал, что это была она, та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом никогда не вспоминал, потому что воспоминание это было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью, не только не порядочно, но прямо подло поступил с этой женщиной»…
«И такая удивительная случайность! Ведь надо же, чтобы это дело пришлось именно на мою сессию, чтобы я, нигде не встречая ее 10 лет, встретил ее здесь, на скамье подсудимых! И чем все это кончится? Поскорей, ах, поскорей бы!»
Он все не покорялся тому чувству раскаянья, которое начинало говорить в нем. Ему предста