Однако во многих случаях было неясно, какие именно категории брать, а также какие свойства категорий привлекать, чтобы определить истинность или ошибочность некоторого рассуждения. Тогда Аристотель стал анализировать, во-первых, как строятся рассуждения в плане языка, это следующая работа после “Категорий” – “Об истолковании”, во-вторых, как строятся специализированные рассуждения в науках (геометрии, арифметике, физике, религии и прочее), то есть доказательства. Этот ход вероятно, был необходим Аристотелю, чтобы понять, каким закономерностям подчиняются сами свойства категорий, как их нужно связывать в рассуждениях. Именно здесь работает гений Аристотеля, считавшего, что предметные связи – это не только свойства самих вещей, но и то, что возникает в результате языковой и предметной деятельности мыслящего человека. Осознавал этот момент Аристотель в понятиях способности и способа. Например, способность Аристотель определяет как причину изменения, находящуюся в другом предмете; в этом значении, причина, определяющая предметные связи, лежала по Аристотелю не только в самих предметах, но и в деятельности человека, который пользуется языком или нечто доказывает.
Именно, этот поворот – от объекта к деятельности, от смысла к языку, от содержания знания к его построению, и позволил Аристотелю выйти к нормам мышления, которые мы находим в “Аналитиках”. Это, во-первых, модели (фигуры) силлогизмов, во-вторых, правила, регулирующие построение истинных знаний в научных доказательствах, например, такие “доказывающее знание получается из необходимых начал”, “нельзя вести доказательство, переходя из одного рода в другой”, “каждая вещь может быть доказана не иначе как из свойственных ей начал” и другие. Аристотель понимает эти модели и правила одновременно как знания о рассуждении и как способы их построения, но сегодня их целесообразно понимать прежде всего как нормы, созданные самим Аристотелем. Они строились так, чтобы размышляющий (рассуждающий, доказывающий) индивид не получал противоречий и не сталкивался с другими затруднениями при построении знаний (движение по кругу, запутанность, сложность, вариации, удвоения и т. д.). При построении таких норм ассимилировался культурный опыт и знания, полученные в хозяйственной практике. Например, нормы, регулирующие геометрические рассуждения, задавали такие преобразования фигур, которые отвечали отношениям между полями и их элементами, установленным еще в вавилонском и древнеегипетском семиотическом производстве; нормы религиозных рассуждений устанавливались, исходя из очевидных для греческого сознания представлений о том, что боги бессмертны, а люди смертны.
Но какова связь правил мышления с категориями? Нормы и категории дополнительны друг другу – без категорий нельзя было построить нормы, а последние требовали построения категорий. Именно поэтому греческие философы думали, что в правильном мышлении, т. е. таком, в котором получаются непротиворечивые, истинные знания, правила соответствуют действительности, как бы описывают ее. Однако, напротив, действительности было приписано такое строение, чтобы она соответствовала построенным нормам мышления. Действительно, чтобы применять сформулированные Аристотелем правила, приходилось использовать особые объектные схемы и представления, то есть категории. Например, чтобы подвести под правило совершенного силлогизма (“если три термина так относятся между собой, что последний целиком содержится в среднем, а средний целиком содержится или не содержится в первом, то необходимо, чтобы для двух крайних терминов образовался совершенный силлогизм”) следующее рассуждение – “Сократ – человек, люди – смертны, следовательно, Сократ смертен”, Сократ должен быть рассмотрен как представитель (вид) рода людей и только. Нас совершенно не должно интересовать, каким был Сократ человеком, мудрым или глупым, сколько он жил на свете, какую имел жену. Только одно – что Сократ есть вид по отношению к роду людей, которые в отличие от богов и героев все рано или поздно, но умрут. Если для пересчета предметов, их необходимо представить как количество, то для применения совершенного силлогизма – как род и вид, находящиеся в определенном отношении (свойства вещей, принадлежащие роду, на вид можно переносить, а свойства вида на род нет; все остальные свойства вещей рассуждающего не должны интересовать).
Категории, могут быть рассмотрены двояко: это схемы описания эмпирии и это особого рода объекты – кирпичики, из которых складывается мир (сущее). В качестве схем категории позволяют истолковать и организовать эмпирию (эмпирический материал), например, для категории «начало», приписать материалу свойство “исходного пункта” рассуждения, а также источника и сущности явления. В качестве кирпичиков, из которых складывается и состоит мир, категории могут созерцаться, то есть в изучаемых явлениях (предметах) усматриваются категории, а не наоборот. В философии Аристотеля строение действительности задается именно с помощью категорий, из которых как своеобразного "алфавита действительности" создаются «начала» наук (в современном языке – идеальные объекты); относительно последних по правилам, без противоречий ведутся рассуждения и доказательства.
Например, обсуждая природу души, Аристотель спрашивает, из каких “кирпичиков-категорий” она состоит.
«Может быть, – писал Аристотель, – прежде всего необходимо различить, к какому роду [предметов] относится душа и что она представляет, я имею в виду: является ли она чем-нибудь определенным и сущностью, или количеством, или качеством, или какой-нибудь другой категорией из установленных, кроме того, относится ли она к тому, что существует в возможности или, скорее, представляет собой нечто актуальное, – ведь это немаловажная разница… Те же, кто усматривает в душе стремление к познанию и чувственному постижению действительности, говорят, что душа содержит начала, [из которых состоит вся природа], при этом одни из них считают, что этих начал много, другие, что такое начало одно… Так как [всякое изучение] идет от неясного, но более доступного, к понятному и более осмысленному, но также, в свою очередь, следует подходить к исследованию души. Ведь определение должно вскрыть не только то, что есть, как это делается в большинстве определений, но определение должно заключать в себе и обнаруживать причину»[233].
Последовательное отождествление души с категориями, в ходе которого анализируются следствия и отбираются истинные знания о душе, позволяют Аристотелю сконструировать то, что он называет “началом души”, а мы сегодня – душа как идеальный объект.
Работы Аристотеля позволяют уяснить еще одну вещь, а именно, необходимым условием античной субъективности выступает не только мышление, но и искусство. Характеризуя искусство как подражание и удовольствие, Аристотель показывает, что оно тоже задает реальность конструктивного типа. Если мышление по Аристотелю специализируется на истине и общем, то искусство на подражании и единичном.
2. Конструирование античного искусства в философии Аристотеля
Два слова о древнем доантичном искусстве. Архаическое искусство (более правильно, конечно, говорить «квазиискусство»), как я показываю в своих работах, существенно отличается от современного[234]. Например, наскальное изображение животного или человека – не произведение изящного искусства в том смысле, который мы понимаем, говоря об искусстве; это живое существо (душа), с которым архаический человек общается, к которому он обращается. Поскольку архаический человек считал, что жизнь человека сосредоточена в его душе, которая живет в теле, может выходить из него и возвращаться назад, то создаваемые им рисунки, скульптуры, маски он осмыслил как сами души (тела нет, но видны)[235]. Отсюда всего один шаг до понимания того, что нарисовать человека или животное (вырезать скульптуру) – это вызвать их душу. Искусство сводило человека с душами животных и людей, позволяло влиять на них. (Иными словами, архаическое искусство создавало особую действительность, где обычный мир сходился и переплетался с миром сакрального. Этот момент отмечает Р. Арнхейм, говоря, что искусство первобытного общества возникает не из любопытства и не ради самого "творческого" порыва, а для выполнения жизненно важных занятий. "Оно вселяет в человека небывалую силу" позволяет "магически влиять" на отсутствующие вещи и живые создания")[236].
Глядя на отдельные наскальные изображения, например, прекрасных животных или девушек Фульбе на фресках Тассили, я уверен, что они не только позволяли влиять на души животных и людей, но и нравились архаическим людям. И это не могли не заметить их создатели. Некоторые из них стали акцентировали именно те свойства изображения (изобретая новую форму), которые доставляли удовольствие пользователям. Но думаю, все равно, этот сдвиг формы и ее назначение не выходили за круг ее основного значения – магического. На это указывают и теоретические соображения (отсутствие в архаической культуре эстетического сознания, синкретичность основных функций, разворачивание всех действий в рамках магии) и невыделенность «прекрасных», с нашей точки зрения, изображений среди остальных, явно служащих утилитарным магическим целям.
Вообще говоря, эстетическое переживание предполагает специальную установку и работу. Подходя к художественной картине, современный человек автоматически переключается с обычного плана сознавания на собственно эстетический. Эстетический план включает в себя особую условность (это, например, не фотографический снимок, сделанный для геодезии, а именно художественное произведение), ожидание необычных переживаний (получим удовольствие, будем поражены, увидим «новыми глазами» и т. п.), установку на специальную работу (нужно понять жанр произведения, замысел художника, правильно все прочесть и прочее). Так вот вопрос, сложилась ли в архаической культуре эстетическая реальность со всеми перечисленными и не перечисленными здесь моментами? И как понимать тогда, что некоторые изображения нравились архаическим людям больше, чем другие? На первый вопрос ответ однозначный: такой реальности еще не было, «эстетическое отношение», «эстетический предмет», «эстетические переживания» еще не сложились. Они, утверждает, например, С. Аверинцев, появились только в античной культуре.