точное знание, свободное от двусмысленности чувственных впечатлений[281]. На эту методологическую программу, судя по всему, опирается Галилей и не только он.
Удаление в этой культуре Бога от дел и задач непосредственного управления жизнью природы и человека, развязало руки духу свободы. Человек в своем поведении и действиях все больше ориентируется не на церковь и традиции, а на других людей и разумные соображения собственного рассудка. Однако, понятно, что сколько людей – столько и мнений, что для существования и устойчивости нового мира необходимо было нащупать какие-то твердые основания, удовлетворяющие одновременно новым реалиям. Признание неразумности и неупорядоченности наблюдаемых явлений жизни не означало отказа от поиска порядка и законов, которым мир подчиняется. Все же сакральная составляющая была еще достаточно сильна, чтобы человек отказался от мысли, что мир создан Творцом, печать творчества которого придает ему единство и смысл. Чем явнее человек констатировал хаос, тем больше стремился обнаружить за ним порядок и закономерности, с тем чтобы преодолеть наблюдаемую неразумность бытия. Поэтому, отмечает Л. Косырева, согласно становящейся в этот период методологии экспериментализма, «новая наука не может быть наукой об этом чувственно данном ("старом") мире, где царит неупорядоченность, дисгармония, неточность: искомая наука может иметь предметом иной, "новый" (Декарт) мир, в котором царствует гармония, порядок, точность и контуры которого "просвечивают" через покров старого мира явлении, реальных акциденции»[282].
На что человек этой эпохи мог рассчитывать и опираться в своей деятельности, ведь Бог уже не участвовал непосредственно в социальной "игре", не определял поведение человека? Однако остается разум (ум, мышление), который еще в предыдущую эпоху все больше брал на себя роль направляющего и осмысляющего начала. Так Николай Кузанский отождествил ум с душой и приписал ему руководящее значение.
«Из тех же умов, которые суть образ этого бесконечного, – поскольку они не находятся у себя, не максимальные, абсолютные и бесконечные – некоторые, допускаю, могут одушевлять человеческое тело. И тогда по их деятельности я называю их душами… Ум есть живая субстанция, которая, как мы знаем по опыту, внутренне говорит в нас и судит и которая больше любой другой способности из всех ощущаемых нами в себе духовных способностей уподобляется бесконечной субстанции и абсолютной форме. Ее обязанность в нашем теле – животворение тела; потому она и называется душой. Отсюда, ум есть субстанциональная форма, или сила, которая сосредоточивает в себе соответствующим ей образом все: и силу одушевляющую, при помощи которой ум одушевляет тело, наделяя его жизнью растительной и способностью ощущения; и силу рассудочную, а также разумную и силу умопостижения»[283].
При этом мышление (ум, разум) аналогично природе тоже начинает пониматься двояко: в естественном залоге и искусственном, то есть и просто как природная способность человека и как способность, так сказать, искусственная, иначе говоря, способность окультуренная, "стесненная" искусством.
Именно такое окультуренное ("законно приниженное") мышление вводится Бэконом и рассматривается как руководящее начало на том пути, который должен вывести человека из хаоса и помочь овладеть природой. Но это еще не все. Бэкон (кстати, и Декарт) считает, что человек в том случае сможет доверять указаниям мышления, если последнее будет критически осмысленно, а также обосновано, с одной стороны, в логическом плане, с другой – в онтологическом, то есть, если мыслитель сможет убедиться в "твердости" (основательности) самых первых начал.
Бэкон не только предлагает программу построения новой науки, но и задает новое представление о мышлении, совершенно иначе его конституирует. Новизна состояла в том, что выдвигается другое основание для логики и онтологии: не организация и нормирование рассуждений, как у Аристотеля, а организация деятельности и сознания мыслящего человека. Задача построения “науки о мышлении”, которую сформулировал Бэкон в своих трудах, показывает, что формирующийся инженерный подход распространяется им на само мышление. Вероятно, Бэкон считает, что мышление, как и все остальное, – это одно из природный явлений, а следовательно, законы мышления можно описать в новой науке. В этом случае на основе выявленных законов можно будет строить и эффективные методы.
Мир теперь – это не произведение Творца и то, что не совсем совершенно уясняется человеком, а то, что человек может описать в новой науке и в виде второго искусственного мира техники воспроизвести практически. Успехи естествознания и инженерии все больше затеняли тот факт, что идеализированная природа (написанная на языке математики) – это всего лишь небольшой фрагмент действительности, который освоил человек, что «природа в эксперименте» нетождественна реальной природе. Напротив, человек XVII–XVIII вв. склоняется к мысли отождествить идеализированную природу со всем миром, а естественнонаучное знания с истинным знанием о мире. Это мироощущение как необходимое для новой науки и практики и формулируют философы нового времени – Локк, Юм, Декарт, Кант. Именно в их работах вводятся расчленения и понятия, на основе которых дальше формируется полноценная субъектно-объектная схема. Объект вводится при истолковании вещей как предметов естественнонаучного познания, а субъект, соответственно, при истолковании способностей и источника такого познания.
Такой ход мысли был предопределен тем обстоятельством, что реальность в философии этого времени полностью редуцируется к природе и человеку, причем и то и другое понимаются как универсумы, в том смысле, что вне их ничего нет (хотя, например, признается, что человек – это «слабый тростник», но мышление сразу ставит его над природой). Бог или трансцендентальные начала здесь тоже включаются в эту реальность. В этом случае у познания два последних основания (под-лежащих знания): во-первых, познаваемые вещи, получающие в этой функции имя «объект», во-вторых, познающий человек, то есть «субъект».
Понятие “объект” широко используется уже в работах Д. Юма. Он считает, что познание основывается главным образом на опыте, основным источником которого выступают объекты и впечатления от них.
«Человек, – пишет Юм, – рожден преимущественно для деятельности и в своих поступках руководствуется вкусом и чувством, стремясь к одному объекту и избегая другого… весь материал мышления доставляется нам внешними или внутренними чувствами… знание причинности отнюдь не приобретается путем априорных заключений, но возникает всецело из опыта, когда мы замечаем, что отдельные объекты постоянно соединяются друг с другом… Всякая вера в факты или реальное существование основана исключительно на каком-нибудь объекте, имеющимся в памяти или восприятии, и на привычном соединении его с каким-нибудь другим объектом… Итак, существует род предустановленной гармонии между ходом природы и сменой наших идей»[284].
Здесь очевиден параллелизм знаний (“идей”, “мыслей”) и объектов природы, а также то, что именно с помощью объектов Юм объясняет происхождение и строение знания. При этом у него практически нигде не говорится о субъектах, что и понятно, ведь источник знания (под-лежащее) – не человек, а природа и ее объекты.
Напротив, когда Кант принципиально меняет объяснение познания, считая, что источником знания выступает человек, ему приходится ввести понятие субъекта.
«Но свет, – пишет Кант, – открылся тому, кто первый доказал теорему о равнобедренном треугольнике (безразлично, был ли это Фалес или кто-то другой); он понял, что его задача состоит не в исследовании того, что он усматривал в фигуре или в одном лишь ее понятии, как бы прочитывая в ней ее свойства, а в том, чтобы создать фигуру посредством того, что он сам a priori, сообразно понятиям мысленно вложил в нее и показал (путем построения). Он понял, что иметь о чем-то верное априорное знание он может лишь в том случае, если приписывает вещи только то, что необходимо следует из вложенного им самим сообразно его понятию… Естествоиспытатели поняли, что разум видит то, что сам создает по собственному плану, что он с принципами своих суждений должен идти вперед согласно постоянным законам и заставлять природу отвечать на его вопросы, а не тащиться у нее словно на поводу, так как в противном случае наблюдения, произведенные случайно, без заранее составленного плана, не будут связаны необходимым законом, между тем как разум ищет такой закон и нуждается в нем… не разрешим ли мы задачи метафизики более успешно, если будем исходить из предположения, что предметы должны сообразоваться с нашим познанием, а это лучше согласуется с требованием возможности априорного знания о них, которое должно установить нечто о предметах раньше, чем они нам даны… Что же касается предметов, которые мыслятся только разумом, и притом необходимо, но которые (по крайней мере так, как их мыслит разум) вовсе не могут быть даны в опыте, то попытки мыслить их (ведь должны же они быть мыслимы) дадут нам затем превосходный критерий того, что мы считаем измененным методом мышления, а именно что мы a priori познаем о вещах лишь то, что вложено в них нами самими»[285].
Размышляя, каково же последнее основание и источник познания, которое Кант понимает как связывание, синтез данных рассудка, он, как мы помним, приходит к идее субъекта, понимаемого как одно из условий осуществления данных операций. Субъект – это место, источник синтетического единства апперцепции. Но это в науке. В сфере же практической жизни человек выступает как личность. Обладая свободой, личность должна преодолевать свои природные склонности и влечения с тем, чтобы следовать законам разума и добра.