Но если это так, если в человеке действуют несколько равноценных сил и начал (разные Я, телесность, родовая и духовная сущности), то можно предположить, что психотехнические устремления и усилия, если они не совпадают с общим движением (развитием) и ориентацией других начал, будут или успешно гаситься или парализоваться. В этом случае, действительно, психотехническая деятельность будет действовать вхолостую, не приведет к каким-либо изменениям в человеке, хотя вполне может обеспечивать компенсаторные функции личности, например, создавать условия для символической реализации устремлений человека к совершенствованию себя.
Если же, напротив, общая ориентация и движение начал и сил человека направлены именно к совершенствованию личности, то в этом случае психотехническая деятельность, направленная на подобное совершенствование, вольется в общий поток изменений, усиливая и поддерживая его. Но это значит, что в данном случае помимо психотехнических целей и усилий человек реализует и другие (личностные, родовые, духовные): он совершенствует свою личность, работает над собой, участвует в жизни общества и культуры. Следовательно, в этом случае психотехническая работа осмысленна и эффективна именно потому, что существует и разворачивается в более широком личностном и культурном контексте. Означает ли сказанное, что человек вообще не может изменить себя и что психотехническая работа ничего не дает? Вероятно, нет, я хотел обратить внимание на другое – насколько этот процесс сложный и негарантированный. Еще одна сторона этой проблемы состоит в том, что для того, чтобы работа в отношении себя стала возможной и реально помогла, человек, вероятно, должен пережить кризис, преодоление которого часто невозможно без внутреннего духовного переворота и помощи других людей. Но даже если получается реализовать себя в соответствии с замыслом, возникает принципиальный вопрос – проектирование ли наше действие?
Пожалуй, больше всего проблема конституирования собственной жизни волнует философов, которые, вероятно, в истории европейской культуры и являлись личностями в первую очередь. Ведь философию начинают такие люди как Сократ и Платон, которые, судя по современным реконструкциям, и были первыми личностями[324]. Именно философы продемонстрировали конституирование собственной жизни, а также связанной с ней реальности. В рамках картины личностно ориентированной реальности и собственной истории философ выходит на характеристики, определяющие ее жизнь на длительный период. Эту личностную практику можно назвать «экзистенциальным самоопределением». С легкой руки философов вскоре к этой практике подключаются и другие личности.
Анализируя практику экзистенциального самоопределения как «построение философского эго-текста» (апологии, исповеди, автобиографии, эссе, мемуара, воспоминания, дневника и пр.), С.И. Митина пишет следующее.
«Автор посредством текста репрезентирует собственную личность в разных временных пространствах… философский эго-текст – это рефлексивное конструирование модели личности в процессе философского познания, рассмотрение собственного «Я», основанное на личном опыте, в контексте его феноменального бытия в культуре… Специфика философского эго-текста в отличие от обычного описания жизненного пути состоит в единстве экзистенциального и теоретического. Философский эго-текст содержит отображение интеллектуального и духовного пути автора, где главным оказываются не внешние, а внутренние события: его концептуальные находки и прозрения… Каждый из философских эго-текстов создается с целью ответа на вопросы: «Кто я?», «Что я собой представляю?»… Эго-текст определяет постановку вопроса о выборе человеком определенной жизненной стратегией, итогом которой становится индивидуальная судьба»[325].
В историческом плане практику экзистенциального самоопределения начинал Платон. Он считал, что человек тогда преодолеет страх перед смертью и станет блаженным, если посвятит свою жить припоминанию мира идей, что, в свою очередь, предполагало познания действительности и «заботу человека о себе».
“Такой человек, – писал Платон в “Послезаконии”, – даже, восполнив смертью удел своей жизни, на смертном одре не будет, как теперь иметь множества ощущений, но достигнет единого удела, из множественности станет единством, будет счастлив, чрезвычайно мудр и вместе блажен”[326].
В свою очередь, истинное знание и знание идей – это воспоминание (память) о том, что душа созерцала до своего рождения в божественном мире.
Платон подчеркивал, что припоминание и работа человека (“вынашивание духовных плодов”) неотъемлемы друг от друга. В “Федоне” он на разные лады говорит об этой работе: здесь и аскетизм жизни в целом, и блокирование связанных с телом чувственных ощущений и удовольствий, и постоянные упражнения, и необходимость посвятить себя философии, и сосредоточение души на истине, и собирание ее “в самой себе”, и вера в подлинный мир. Анамнезис был необходимым Платону, чтобы решить несколько задач. Объяснить трансцендентальные условия истинного познания; нельзя знать о том, чего нет, но существованием по Платону обладает лишь то, с чем мы совпадаем; именно память манифестирует подобное состояние. Обосновать существование бессмертия души как условие обретения блаженной жизни. Убедить слушателей, что обретение подлинного существования требует особой жизни, познания и работы в отношении себя.
Намеченный Платоном идеал индивидуальности тесно связан с идея-ми справедливости, блага, даже бога, понимаемого, конечно, философски. Сказанное не означает, что в античности не было других типов индивидуальности. К закату античной культуры в Риме сложилась личность, можно сказать, прямо противоположная платоновской. Здесь идея заботы о себе была понята эгоцентрически, как своеволие, как стремление удовлетворить любые свои желания, какими бы странными или даже чудовищными с точки зрения других людей они ни были. Читая Гая Светония Транквилла “Жизнь двенадцати цезарей”, холодеешь: цезари, которых иногда даже величали “божественными”, предавали, убивали, отравляли не только чужих, но и своих близких, прелюбодействовали, погружались во всевозможные, немыслимые формы разврата. Низость, жестокость, коварство, сладострастие, порок, извращенность – все эти и много других крайне отрицательных черт характера были присущи цезарям. Конечно, римских императоров развращала неограниченная власть, но дело не только в этом. Забота о себе действительно могла быть понята не только как путь к справедливости и добру, путь к богу, но и как путь именно к себе, к своим страстям, своим наслаждениям.
Как уже отмечалось, важную роль в конституировании себя и реальности играют поступки человека (пересмотр своей жизни, решение ее изменить, экзистенциальный выбор и т. п.). Но спросим себя, как часто нам приходиться, следуя А.Н. Леонтьеву, решать в напряженной внутренней работе «чему во мне быть», т. е. совершать настоящий поступок, продумывать, какую жизнь я хочу построить и прожить? Думаю, не очень ошибусь, если скажу, что не часто. И все же такие ситуации, когда приходиться решать свою судьбу, встречаются в жизни почти каждого человек. Одна из таких ситуаций – понимание, что мы рано им, поздно, но все-таки умрем. Как писал наш поэт: «А мы с тобой вдвоем / Рассчитываем жить, / А там, глядишь, умрем». Но спрашивается, что нас не устраивает, разве мы не верим современной науке – биологии и психологии, которые безапелляционно утверждаю, что человек, как индивид конечен, он по истечении довольно краткого (по сравнению с вечностью) времени умирает, и смерть лишает его всего, то есть жизни? Вероятно, дело в том, что в экзистенциальном плане феномен смерти – это не просто признание исчезновения, "лишенности" индивидуальной, личной жизни человека. Одновременно это вопрос о послесмертном существовании и о том, как можно преодолеть страх перед смертью, как сделать смерть осмысленным и может быть даже творческим моментом жизни. Причем в каждое время и отдельными людьми эти проблемы решаются по-разному.
Вторая ситуация, заставляющая искать ответ на вопрос о том, как прожить жизнь, – несоответствие нашей реальной жизни нашим представлениям о правильной жизни. Хорошая иллюстрация – уже рассмотренная история жизни Пушкина. Не менее характерна ситуация, когда человек считает, что общество, в котором он живет, – неправильное, несправедливое, поэтому его надо изменить, но второй вариант, прямо касающийся нашей темы, – надо измениться самому, тогда изменится и общество. Один из вариантов этого убеждения мы видим в Каббале.
«В любом поколении, – пишет М. Лайтман, – индивидуумы более развиты. И если общество осознает необходимость избавиться от страданий, начав развиваться по законам природы, а не по собственному желанию оно обязано подчинить себя индивидууму и следовать его указаниям… Постепенно, изучая Каббалу, человек меняет желания этого мира на еще более высшие, на желания духовные, для того чтобы открыть духовный мир и войти в него»[327].
Другой, уже не эзотерический вариант, формулировал Мишель Фуко.
«Нужно защищать себя так хорошо, – писал Фуко, – чтобы институты вынуждены были реформироваться. В словосочетании «защищать себя» возвратное местоимение имеет решающее значение. Суть в том, чтобы вписать жизнь, существование и саму реальность индивида в практику закона»[328].
Думаю, у Фуко это реакция на тоталитаризм XX столетия, однако, в каждое время есть социальные реалии, с которыми не согласен человек, и нередки случаи, когда последний решает измениться, чтобы изменить неправильное общество.
Анализ ситуаций, заставляющих человека совершать поступки, решать «чему во мне быть», можно продолжать, но, мне кажется, более важно понять, есть ли какие-нибудь закономерности в таких решениях или же это зависит только от уникальности ситуации и личности каждого. Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо, на мой взгляд, проанализировать, что собой представляют экзистенциальные поступки человека. Как правило, что уже отмечалось, экзистенциальный поступок завершает собой сложную и часто длительную