.
Но в каком направлении должно изменяться право – вот в чем вопрос? Право можно развивать, чтобы поддержать новые социальные транснациональные институты, но не ясно, чему это будет способствовать, не будет ли этот шаг только усугублять глобальные планетарные кризисы. Право еще больше можно ориентировать на личность, но последняя, как утверждают критики нашей цивилизации, уже и так предельно эгоцентрична, эгоистична и безответственна. Право, безусловно, должно работать на справедливость, однако, что является справедливым в ближайшей перспективе – дальнейшее развитие нашей техногенной цивилизации или, наоборот, ее критика и трансформация в направлении создания предпосылок новой цивилизации, свободной от существующих пороков и проблем? И подобные проблемы возникают относительно всех современных значимых систем нормирования. Но ведь все они к тому же взаимосвязаны.
Английский социолог Зигмунд Бауман заметил, что современное общество «трудно представить»[346]. Трудно, но все же отчасти возможно. Хотя системы нормирования и управления (суд, власть, государство и другие институты) продолжают действовать, их функции существенно изменяются. Это уже не руководящие и нормативные органы социума, а скорее своеобразные «инструменты», с помощью которых устанавливаются «правила социальной игры», «общие социальные условия». Новые социальные индивидуумы, например, «сетевые сообщества», «корпорации», «мета-культуры», с одной стороны, вынуждены удовлетворять этим общим социальным условиям, с другой – по-своему их истолковывают и используют, с третьей стороны, активно стараются переделать эти условия под себя. Но поскольку этим же занимаются и другие участники социальной игры, общие социальные условия продолжают оставаться общими, одновременно демонстрируя возможность социального компромисса.
В качестве примера можно указать на современное право. С одной стороны, законы все же вынуждены соблюдать. С другой – каждый социальный субъект стремится истолковать право и законы так, как это ему выгодно. С третьей стороны, эти субъекты стараются повлиять на изменение права (лоббирование, законодательные инициативы, давление через прессу и т. п.), чтобы появились «нужные» для них законы.
Но право – только одна из составляющих общих условий. К общим социальным условиям относятся средства массовой коммуникации, транспортные и энергетические системы, многие социальные институты. Но, возможно, есть еще одна линия становления социальности, обусловленная формированием «нового социального проекта».
В свое время, в XVI–XVII вв. на становление социальности, как уже отмечалось, большее влияние оказали проекты «овладения природы» и «просвещения». Финальный вклад в реализацию этих социальных проектов был сделан во второй половине XIX – первой половине XX вв., когда научная и инженерная практика, достигшие к тому времени эффективности, и основанное на них индустриальное производство были повернуты на реализацию еще одного социального проекта – создание общества благосостояния и обеспечение в связи с этим растущих потребностей населения. Успешное осуществление в развитых странах этих проектов и знаменует собой рождение “техногенной цивилизации”.
Указанные три социальных проекта («овладения природы», «просвещения» и «создания общества благосостояния») часто объединяют в один метапроект «Модерна», причем утверждают, что этот проект был полностью реализован и в настоящее время себя исчерпал. С этим вполне можно согласиться. Но нельзя ли предположить, что сегодня складывается новый социальный метапроект, главные идеи которого следующие: сохранение жизни на земле, безопасное развитие, поддержание природного, культурного и личностного разнообразия (многообразия) и сотрудничества, способствование становлению новой цивилизации, новой нравственности, новым формам жизни и мышления? Вопрос непростой. С одной стороны, да, эти и подобные идеи носятся в воздухе, часто декларируются в разной форме, заявляются в виде программных государственных или международных документов. Но, с другой стороны, нельзя сказать, что они настолько глубоко захватили сообщества и многих людей культуры, что возникло значимое социальное движение, которое может привести к новой социальной действительности.
6. Молодежная культура и мода
«Молодежные субкультуры, – пишет Е.Н. Шапинская в статье, на которую мы будем опираться в силу ее фундаментального характера, – это неотъемлемая часть нашего быстро меняющегося мира, и они являются одним из самых заметных явлений, определяющих лик современной культуры»[347].
С этим трудно не согласиться, так как и с тем, что представление о молодежи столь понятное в обычном словоупотреблении, оказывается настоящей проблемой с теоретической точки зрения. Прежде всего, неясно представляет ли молодежь как феномен одно целое или это множество отдельных и очень разных явлений. Если одни исследователи предполагают, что молодежь образует единое культурное образование (при этом основания его выделения могут быть очень разные – потребление, стиль жизни, оппозиция к основной, доминантной, «магистральной» культуре и прочее), то ряд ученых, к которым присоединяется и Шапинская, стараются показать множественный характер феномена молодежи.
К первой точке зрения, например, относятся «поколенческие» определения молодежи Н. Пилкингтона
(Молодежь – это «социальная группа, созданная в результате общего опыта данного периода жизненного цикла. В быстро модернизирующем обществе каждое поколение отличается как от предыдущего, так и от последующего»[348]), сервилистские определения Билла Осгерби («Неся в себе идею не только молодости, но также определенной модели потребления – демонстративной и ориентированной почти исключительно на досуг, феномен тинейджеров как будто оказался на самом гребне волны новой потребительской культуры»[349]) или конткультурные трактовки Ф. Коена (молодежная субкультура – это «компромиссное решение между двумя противоречащими потребностями – потребностью создавать и выражать автономность от родителей <…> и потребностью поддерживать родительскую идентификацию»[350]).
Вторую позицию отстаивают, например, авторы сборника «Сопротивление через ритуал», отрицающие единство молодежной культуры. В наше время, отмечает Шапинская, наиболее манифестными субкультурами все же продолжают оставаться молодежные: здесь групповая идентификация настолько ярко выражена, а возраст «молодежи» охватывает настолько широкий круг людей, имеющих различные интересы и запросы, что вряд ли возможно говорить о какой-то единой молодежной субкультуре – даже тинейджеры формируют субкультурные образования по совершенно разным основаниям. К сказанному можно добавить, что понятие поколения само нуждается в проблематизации.
Соглашаясь с основными характеристиками поколений (люди, связанные родственными отношениями, живущие в одно время, имеющие сходное мироощущение, наконец, принимающие на себя определенную миссию; как писал Герцен, целые поколения здесь легли костьми, чтобы освоить эти земли), исследователи, изучающие поколения и их смену по-разному выделяют поколения и описывают их. Почему? Думаю, потому, что они решают разные задачи и исходят из различных методологических представлений. Например, искусствоведы, выделяя поколения, часто хотят объяснить, как смена поколений влияет на трансформацию стилей, видения и другие особенности художественного творчества. Социологи анализируют поколения совершенно для других задач (например, прогнозирования социального поведения или определения условий, позволяющих строить эффективную политику) иначе представляют и сами поколения. В методологическом отношении это означает, что указанные характеристики поколений рассматриваются в разных контекстах и по-разному конституируются как идеальные конструкции (объекты).
При изучении поколений нужно учесть и такое обстоятельство. Одно дело полагание поколения как теоретической конструкции, скажем, исследователь предполагает, что существовало такое-то поколение, оказавшее влияние на такие-то процессы (назовем такое гипотетическое поколение «виртуальным»), другое дело – доказательство на основе фактов и теоретических размышлений, что такое поколение реально существовало. В последнем случае, важно различать, с одной стороны, «поколенческие концептуализации», т. е. представления, с помощью которых представители поколений осознают свое поколение, на основе которых происходит поколенческая идентификация, с другой – реальные связи и взаимодействия людей в рамках поколения (чтение одних и тех же книг, ориентация на общие образцы поведения и значимых Других, процессы общения, политическое участие в общих институтах и т. п.).
Точка зрения единой молодежной субкультуры, продолжает Шапинская, «страдает некоторой схематичностью и не учитывает стилевого многообразия субкультур, но и сложностей системы культурной стратификации, делающей понятие «молодежь» весьма абстрактным теоретическим конструктом. Особенно это применимо по отношению к российской социальной реальности, где субкультуры предстают как рассеянные явления, объединенные скорее искусственно созданным исследовательским пространством, чем неким консенсусом внутри общества»[351].
Если целостность молодежи как объекта изучения удерживается именно «искусственно созданным исследовательским пространством», то естественно рассмотреть, как оно устроено. Одна, традиционная точка зрения состоит в том, что это пространство задается самим изучаемым объектом, который объективно отражается в научном знании, прежде всего социологическом. В рамках такого подхода молодежь изучалась методами включенного наблюдения, причем изучение носило преимущественно эмпирический характер, но когда выявились недостатки такого подхода