задать явление и действовать, но не позволяющие строить прогнозы или реалистические программы социальных действий. И третий случай – представления в форме знаний, отражающих, прежде всего, наши ожидания или страхи. Взглянем с этой точки зрения на два интересных нарратива, появившихся практически одновременно.
«У меня остается буквально минута в этом году. Я хотела бы закончить оптимистично. Оптимистично я хотела бы сказать следующее. В истории всё удивительно переменчиво. Я, наверное, об этом в следующий раз поговорю. В истории белое оборачивается черным и черное оборачивается белым. В истории распад Римской империи обернулся возникновением свободы. А появление протестантизма, которое резало друг друга, обернулось возникновением протестантской этики.
У меня есть полное ощущение, что не важно, кто сейчас правит Россией. Вот так не повезло России. Сначала ей 70 лет правили палачи. Палачи, которые уничтожили российский народ, палачи, которые уничтожили российскую экологию, превратили наши города в смесь бараков и промзоны, палачи, которые превратили российскую экономику в экономику, которая производит либо танки, либо сталь для танков. Потом ей стали править ничтожества. Но Россия, слава богу, слишком большая страна, чтобы помереть от перхоти. Россия обречена быть свободной, потому что другого пути у мира, кроме свободы, нет. А Россия слишком большая страна, чтобы исчезнуть с карты, как какая-нибудь Намибия или Нигерия, если Нигерия не будет свободной. И то историческое время, в которое мы с вами живем, на самом деле в исторической перспективе является исчезающе малым. Я верю, что нулевые года обязательно закончатся, Россия выйдет из нулевых годов и из нулевых правителей. Всего лучшего. С Новым годом»[415].
(Окончание передачи Юлии Латыниной «Код доступа» на «Эхо Москвы» 26 декабря 2009 г.)
«Русский двадцатый век стал результатом напрочь проигранной Революции. Поражение потерпели все: народ, интеллигенция, священство, элиты и пр. К сожалению, русское общество не хочет этого понимать. Оно закрывается от этого исторического дефолта «победой в войне», «космосом», «индустриализацией», «второй великой державой» и тому подобным. Я не хочу вступать в дискуссию с этими «победителями», но – более античеловеческого, немилосердного и губительного для собственного народа социального порядка в новой истории припомнить не могу. В России в ушедшем столетии произошла антропологическая катастрофа. И это делает все эти «комосы» ничем… мне и горько, и страшно от того, что «причины продолжают действовать», «чары прошлого не развенчаны», а «сознание вины не колет как жало». Это означает: большевистская революция продолжается»[416]
(Из статьи Юрия Пивоварова «Истоки и смысл русской революции»)
Хотя по форме текст Латыниной напоминает прогноз (Россия не исчезнет, нулевые года и правители закончатся), по сути, это, действительно, вера и сплошные эмоции, построенные, однако на правдоподобной схеме рисующую страшную, но, похоже, верную картину. Пивоваров свою схему исторического дефолта и антропологической катастрофы создает, исходя из культурно-исторического исследования, но и здесь прогноз о продолжающейся большевистской революции сделан больше как схематизм. В обоих случаях построенные схемы ярко выражают отношение и чаяния их авторов, но не могут выступать как модели того, что реально происходило в России. Здесь, правда, встает принципиальный вопрос, а можем ли мы вообще построить научные модели исторических трансформаций российской цивилизации, учитывая сложность самого феномена (российской культуры и цивилизации), а также несовершенство наших познавательных инструментов? Думаю, что нет, хотя правдоподобные схемы происходящего мы создать можем, и должны создавать.
Мы не можем создавать научные модели также и в силу переходности эпохи.
«По-видимому, – пишет С.С. Неретина, – формы переходности в чем-то похожи друг на друга, и неинституциональность знания, и его современная откровенность, переданная через Интернет и переданная вроде бы с авторскими ссылками, но невесть кем фрагментированное и реферированное, напоминает старый гносис… в то время гносис определялся не как неведающее знание, а как сверхъестественное ведение, что вело, как, впрочем, и сейчас, к созданию новой мифологии, к ломке языка, потому что из него выскользнула старая реальность, а новая еще не опознана, от чего познание не может быть определяющим, скорее его можно назвать переживающим»[417].
В ситуации перехода и противоположных тенденций, с чем мы имеем дело в настоящее время, нельзя с полной уверенностью предсказать, какая тенденция победит. Тем не менее, мы, конечно, можем, строя схемы, предполагать, куда идут социальные изменения или, другой вариант, поддерживать определенные тенденции в силу наших предпочтений и ценностей. Иначе говоря, с одной стороны, нужно принимать многообразие социальных практик, создавая условия для их нормальной жизни и коммуникации, но, с другой стороны, каждый из нас (в качестве социального субъекта) может способствовать вполне определенной тенденции, работать не на все системы, а на определенную, блокировать одни социальные тенденции и конституировать другие.
Проблема заключает и в том, что цивилизация (не только российская, любая), как объект изучения – это вид социальной природы, имеющей свою специфику. Однако, в «социальную природу» делает вклад сам человек, его деятельность и проекты, но то, что складывается в результате его усилий, часто уже мало от него зависит, живет по своим законам (вспомним идею «постава» М. Хайдеггера). Социальная природа – это «кентавр-система», то есть искусственно-естественный феномен. Кроме того, социальная реальность представляет собой особую форму социальные образования (государства, институты, сообщества, корпорации и пр.) могут быть рассмотрены как организмы и популяции в среде, ведущие борьбу друг с другом за существование.
Но если социальная природа включает в себя деятельность самого человека, то становится понятным, почему удается создавать «практики вменения» (идеология, пиар и пр.), а также почему социальные теории периодически «садятся» на миллионы людей. Связано это также с семиотической природой человека, который выстраивает свое поведения на основе знаний и схем[418]. Ведь социальная теория – это знание не о внешней для человека реальности, а о нем самом, его отношениях с другими, условиях его бытия. Доверяя другим людям, подтверждая собственную жизнь в их жизни (феномен идентификации), человек часто принимает и социальные схемы, предлагаемые и внушаемые социальными учеными и технологами.
Если социальная природа – форма социальной жизни, то становится понятным многообразие видов социальности, их изменение и развитие, а также почему рано или поздно одни виды социальности вытесняются другими, более совершенными и жизнеспособными, как это, например, произошло с социализмом большевистского толка, который вынужден был сойти со сцены истории.
Сочетание первой особенности со второй, отчасти, может объяснить и природу современного кризиса. Говорят о его неожиданности, употребляют даже такую метафору «мыльный пузырь», возникший непонятно как, сам собой. Но разве, сам собой, естественно? Разве кризису не предшествовали вполне ясные и, казалось, научно обоснованные шаги: либерализация экономики, определенная налоговая политика, новые формы кредитования, кредитование рисков и другие социально-экономические действия, которые породили монблан виртуальных денег, нарушили экономический баланс, подорвали доверие потребителя к финансовым и другим экономическим институтам.
Спрашивается, что же не учли социальные теоретики? Много чего. Например, не были продуманы негативные последствия введения новые технологий и финансовых инструментов, не учли изобретательность граждан, постоянно придумывающих схемы, позволяющие жить не по средствам[419], не учитывалась роль критики существующей экономической системы, а также изменение сознания потребителей, вплоть до обвальных процессов почти мгновенного распространения недоверия. Маркс не учел одни факторы, а современные экономисты и политики другие. Правда, заранее эти факторы, как правило, и невозможно учесть, ведь многие из них возникают только после тех или иных нововведений. Не следует ли из этого обстоятельства вывод: социальные закономерности, установленные в социальных науках, – это всего лишь гипотетические схемы. В целом это верно, но с одной поправкой. Такие гипотетические схемы и сценарии становятся настоящими моделями, если социальная теория по разным причинам «садится» на миллионы людей или удается создать «практики вменения» этих схем.
Но если мы не можем в настоящее время построить научные модели российской цивилизации (а с точки зрения социальной инженерии только на основе таких моделей возможны обоснованные прогнозы и социальные действия), то какая же стратегия тогда мыслима? Ну, во-первых, все же нужно вести исследования российской культуры и цивилизации, реализуя самые современные и эффективные методы, понимая, что продуктом этих исследований будут не научные модели и теории, наподобие естественнонаучных, а схемы, сценарии и другие нарративы. В конце концов, наши практические действия на 90 % основываются на схемах, к тому же еще никто не опроверг тезис Паскаля, что лучшая жизнь – это правильное мышление.
Во-вторых, не надо повторять ошибки. Например, решать за других, как им жить, диктуя им критерии и условия правильной жизни.
«В статье "Что такое просвещение?" М. Фуко пишет: «Иначе говоря, эта историческая онтология нас самих должна отказаться от всех проектов, претендующих на глобальность и радикальность. Ведь на опыте известно, что притязания вырваться из современной системы и дать программу нового общества, новой культур