Как аристократы замечают только аристократов или богема замечает только богему, а все остальные люди оказываются слепым пятном, так и эта присвоенная нами «истина» делает нас слепыми к самым существенным событиям. Ведь она принципиально вторична, существуй она в виде потребляемых вещей или вторичных категорий «истинного» и «ложного», поощряющих лояльность системе.
Но Событие продолжает напоминать о себе – хотя бы тоской по нему, хотя бы нашей усталостью от «шизофрении» капитализма. Делёз со своим сложным философским языком делал всё, чтобы это напоминание не прошло незамеченным.
Глава 20Кристева: бегство от отвращения
Юлия Кристева (р. 1941) – французская исследовательница болгарского происхождения, филолог, философ, психоаналитик. Ее основная идея состоит в том, что эффекты и следствия текстов могут быть не меньшими, чем следствия из опыта реальности. Невротическое состояние может появиться не только от столкновения с реальной ситуацией, но и от чтения.
Поэтому психоаналитик должен быть и филологом одновременно: недостаточно только распутывать биографические ситуации – нужно вместе с клиентом толковать литературные сюжеты, понимать, где именно в литературных произведениях появился страх или навязчивое состояние. Ведь та же «биография» – это не только факты из жизни, но и литературный жанр описания жизни, и часто литературный жанр действует на нас сильнее, чем реальные воспоминания. Поэтому нельзя отдельно анализировать ужасы в литературе, а отдельно – в жизни. Нужно соединить размышление о том и другом, выяснив, какой из ужасов когда сбил нас с пути.
Юлия Кристева в Париже. 2008
Как и Делёз, Кристева говорит о тексте и о реальности как о «ризоме», постоянно развивающейся, часто совершенно неожиданно для нас, системе корней. Как и Деррида, Кристева говорит о начальной интуиции пространства и времени как о «хоре» (греч. «пустошь», «вместилище», «целина»[131], «деревенская местность»), то есть нейтральном поле, которое и позволяет интерпретировать уже конкретные вещи. Чтобы понять, например, что такое страх, нужно учитывать, что, кроме непредсказуемости, есть еще и пустота, которая по-настоящему пугает.
Именно хора, а не отдельные опасности и риски, стоит за чувством страха. Чтобы освободиться от страха, надо увидеть ее границы. Хора ассоциируется и с материнской утробой; поэтому для Кристевой феминизм, который возвращает женщинам достоинство и личные границы, позволит современным людям избавиться от напрасных страхов и неврозов, вызванных невольным нарушением границ, неумением видеть границы.
Кристева разбирает вопрос, как возникает чувство ужаса и отвращения. Изначально человек руководствуется влечениями, самоутверждаясь как покоритель окружающего мира. Но влечение открывает Другого: ты хочешь не просто присвоить себе другого, но и понравиться ему.
В результате ты становишься не субъектом, а «знаком» для другого, некоторым условным образом. Ты уже перестаешь соотносить себя с хорой, с начальным пространством опыта, а слишком доверяешь своему желанию.
Как только ты принял мир знаков, например мир литературных образов или социальных условностей, которые заменили тебе реальный опыт, ты стал уже в чем-то нарциссичным. Поэтому, считает Кристева, нарциссизм, влюбленность в себя есть в любом современном человеке как потребителе рекламных образов и прочих «симулякров».
Нарциссизм вовсе не означает банального самодовольства, хотя и вполне может быть банален, но скорее – постоянную невольную игру очарования и отвращения, что мы знаем в быту как чрезмерную брезгливость или обиду на всё, когда всё с утра противно.
Нарциссизм возникает как регрессия отступления от другого, возвращение в убежище самосозерцания, консервативности, самодостаточности. На деле такой нарциссизм никогда не бывает похож на незамутненное отражение греческого бога в спокойной воде. Конфликты влечений будоражат ее на глубине, смущают ее поверхность и вызывают всё, что в данной системе знаков относится к отвращению, не смешиваясь с ним[132].
Мы можем вспомнить примеры из литературы – скажем, отвращение ко всем и ко всему у Анны Карениной в поездке до Обираловки[133]. Но Кристева говорит, что это отвращение становится настоящим главенствующим фантомом – таким представлением, которое внушает человеку многое, в том числе отвращение к привычному себе. Само по себе это отвращение эфемерно (его нельзя зафиксировать).
Отвращение, таким образом, – что-то наподобие нарциссического криза: оно свидетельствует об эфемерности того состояния, которое из бог знает почему возникшей осуждающей зависти назвали «нарциссизмом»; более того, отвращение распространяет на нарциссизм (на его предмет и на понятие) свой характер «видимости»[134].
Оборотная сторона этого нарциссизма – обесценивание себя, которое мы часто встречаем, в духе «а признают ли меня настоящим взрослым» и прочие подростковые размышления, иногда доводящие до отчаяния, а иногда – до конформизма. С этим и должен работать компетентный психоаналитик. Отвращение и ужас оказываются структурой, в которой находит продолжение нарциссическая личность.
Нарциссический криз, открывающий истинное лицо отвратительного, вызван двумя причинами, которые кажутся на первый взгляд противоречащими друг другу. Это чрезмерная строгость Другого, который отождествляется с Богом и Законом. И несостоятельность Другого, которая становится очевидной в крахе объектов желания[135].
Как только человек разочаровывается и в справедливом устройстве мира, и в скором исполнении желаний, появляется ужас отвращения. Прежде казавшиеся приятными люди выглядят в твоих глазах крайне неприятными: ведь они всегда что-то от тебя требуют, при этом никогда не соответствуют твоим ожиданиям.
Поэтому преодоление отвращения возможно только путем очищения, катарсиса, когда ты жертвуешь своими прежними разочарованиями, принимаешь сам новое, не разочарованное обличье.
Различные модификации очищения от отвратительного – различные формы катарсиса – и составляют историю религий и находят свое завершение в искусстве, которое является катарсисом в высшей степени – по эту и по ту стороны религии. С этой точки зрения художественная практика, укорененная в отвратительном, о котором она говорит и тем самым очищает, проявляется как важнейшая составляющая религиозности. Именно поэтому ей суждено пережить крушение исторических форм религий[136].
Но в современном мире очищение Логосом, то есть признанием мирового разумного порядка, уже невозможно. Очищение происходит благодаря более сложной работе психоаналитика, который выясняет, в какой момент человек начал считать себя жертвой.
Пока эта работа не произведена, отвратительное может завораживать, потому что человек сам надеется восстановить свою субъектность, разрушенную чужой властью, чужим неприятным впечатлением. Появляется вуайеризм, подглядывание за отвратительным, определенная завороженность им:
Говорить о галлюцинации по поводу этого нестабильного «объекта» желания значит немедленно требовать оптической нагрузки в мираже фобии. <…> Скрывающийся, ускользающий, сбивающий с толку, этот не-объект может быть схвачен только как знак. Он держится посредством представления, то есть видения. Визуальная галлюцинация, которая в последней инстанции объединяет другие (слуховые, осязательные…) и которая, вторгаясь в символику, обычно спокойную и нейтральную, представляет желание субъекта. <…> Более того, нагрузка взгляда, параллельная господству символического, которое возвышает нарциссизм, приводит зачастую к вуайеристским «надбавкам» к фобии. Вуайеризм – структурная необходимость конституирования объектного отношения, он объявляется всякий раз, как объект перетекает в отвратительное, и становится настоящей перверсией [извращенным отношением к происходящему] лишь от невозможности символизировать нестабильность субъекта/объекта. Вуайеризм сопровождает письмо об отвращении. Остановка этого письма превращает вуайеризм в перверсию[137].
Итак, если объект желания – скорее галлюцинация, чем видимое, если это фокус наших желаний, то вторгаясь в мир наших привычных символов, он нас захватывает. Например, нам отвратительна смерть, но так как она разрушает наши привычные символы, показывая, что возможно видеть как бы «непосредственно», ее образы нас захватывают. В нас появляется болезненная сосредоточенность на умирании.
На самом деле, рассуждает Кристева, мы видим отвратительное не непосредственно, а мнимо-непосредственно. Просто мы разочаровались в символах, в привычных обликах вещей. Мы путаемся всё время, что есть «частное», а что «общественное». Тогда мы вдруг видим в смерти или чем-то еще отвратительном, например в азартной игре, какой-то выход из зеркального лабиринта симулякров – становимся игроманами или шопоголиками, хотя по магазину ходить утомительно. Отвратительное нас утомляет и влечет, мы застываем в этом недолжном состоянии.
Застывание в этой завороженности отвратительным требует «письмен», письменных фиксаций произошедшего: например, шопоголик считывает ценники и инструкции, игроман считает будущий выигрыш, завороженный смертью собирает кладбищенские истории. Избавиться от этого «письма» позволяет хорошая литература, показывающая условный характер того, что до этого казалось непосредственным выходом к предмету. Мы благодаря литературе об игроманах или людях, попавших в тупиковые личные отношения, понимаем, сколь ошибочным было то, что мы принимали за нормальную динамику развития нашей личности.