организм – это если и не катастрофа, то свидетельство и последствие катастрофы, это стремительное «откочевывание» избранных репликаторов от опасных прибрежных вод, изобилующих флибустьерами и прочими морскими разбойниками. Организм – это большое плавание и стабилизированный хронопоэзис, уход от опасного мелькания, это средство не столько приумножить, сколько продлить себя, взять паузу и постоять над схваткой хищных отчаянных репликаторов, некоторые из которых приумножат себя, а большинство погубит. Организм есть торжество стратегии «длить» над стратегией «копировать», что все еще остается мистическим для биологии:
«Имеются существенные доказательства в пользу того, что, эволюционируя, организмы не ограничиваются генами, принадлежащими к генофонду их вида. Кажется гораздо более правдоподобным, что в эволюционном масштабе времени у всех организмов имеется доступ ко всему генофонду биосферы, что самые резкие скачки эволюции и ее явная прерывистость на самом деле результаты крайне редких событий, связанных с присоединением, частичным или полным, чужеродного генома. Таким образом, организмы и геномы могут рассматриваться в качестве компартментов биосферы, сквозь которые с различной частотой циркулируют все гены вообще и в которые отдельные гены и опероны могут встраиваться, если это достаточно выгодно…»[84]
Нарисованная картина напоминает морской бой со взятием на абордаж с тем отличием, что забрасываемые крючья репликаторов не просто раздирают большие суда, но и из подтягиваемых компонентов тут же комбинируют водоплавающие чудовища биосферы, которые по преимуществу немедленно тонут. Тем не менее мутационный и эволюционный взрывы происходят в зонах контактного ближнего боя. Докинз резюмирует это следующим образом:
«На мысль, что эукариоты, в том числе и мы с вами, могут не быть изолированы от этого гипотетического генооборота, наводят и быстрорастущие успехи методов “генной инженерии” или генного манипулирования. В Великобритании юридическое определение генных манипуляций следующее: “Создание новых комбинаций наследственного материала путем включения молекул нуклеиновых кислот, произведенных каким угодно способом вне клетки, в любой вирус, бактериальную плазмиду или другую векторную систему, способствующую их встраиванию в организм реципиента, природе которого они не свойственны, но который может служить для их нескончаемого распространения”»[85].
Применима ли в данном случае метафора разбиения сосудов? Для отвязных репликаторов и мультипликаторов, обитающих в малом мире (сосуде) В, организм предстает как своего рода темница, препятствующая прямому общению репликаторов со средой. Подавляющее большинство копий удерживается, и даже развоплощается организмом, и не принимается во внимание основным процессом долгосрочного копирования, не говоря уже о сдерживании-обуздании «голодных духов», то есть виртуальных копий. Представим себе, что в один прекрасный день организм перестает контролировать и сдерживать орду репликаторов, тогда сначала отступит и исчезнет многоклеточный организм, затем и одноклеточный. Давление на стенки мира В резко падает, и бесчисленные производные спонтанной, необузданной генной инженерии устремляются в отрыв. Найдут ли они себе какие-нибудь площадки и островки устойчивости в бурном море, некое подобие организмов, из которых они вырвались, как из тюрем? Шанс невелик, победители, скорее всего, обречены с самого начала – но если наблюдение ограничить достаточно коротким интервалом, то происходящее трудно будет оценить иначе как триумф победителей, как торжество свободных и разнообразных репликаторов, вырвавшихся из-под власти деспотического организма, гасившего все их побуждения и безжалостно экспроприировавшего продукцию…
Та к ли обстояло дело во время великих эволюционных скачков, мы не знаем, наверное, тут уместно словосочетание «в некоторой степени» – очень может быть, что появление эукариотов, полового диморфизма, а также специальных генов старения и смерти стало спасительными антипиратскими мерами, благодаря которым организм уцелел и даже укрепился. Отчасти для объяснения здесь могут пригодиться механизмы дисгрессии и ингрессии, введенные Александром Богдановым[86].
Однако совершенно без внимания остались будни самой катастрофы, хотя именно здесь мог бы найти наилучшее применение знаменитый даосский принцип, в соответствии с которым воистину познать значит, исследуя зиму, найти внутри нее маленькое лето, а затем внутри этого несобственного лета обнаружить совсем уж крошечную зиму. В найденной точке сходятся тайные шифры прошлого, настоящего и будущего. Существование подобных площадок внутри слепого, бессубъектного фюзиса пока не распознано наукой, но в горизонте истории и в биографических кризисах о таких площадках хорошо известно.
Есть революционеры, распознающие катастрофу как свою стихию и там живущие.
Есть обыватели катастрофического бытия, и это отнюдь не пирующие во время чумы, это те, кто просто не знает или забыл о других возможных интерьерах для пира.
И есть среди этих пирующих те, кто печалится глубокой печалью, но печалится совсем не о том, о чем кричат прямые свидетели катастрофы. И это настоящие великие художники. Или сущности, которым нет соответствия в природе, сущности, выпавшие из любой изохронии.
Но оставим пока фюзис и большие горизонты истории. Пора обратить внимание на промежуточные, переходные формы, столь краткоживущие, что издалека они представляются разлетающимися осколками взрыва, пусть даже взрыва восходящего и созидательного. Многие эволюционисты, включая того же Докинза, сожалеют, что от периодов древнего видообразования ничего подобного не осталось. При этом некоторые льстят себе надеждой, что, может, когда-нибудь удастся найти хоть что-то из выживших осколков, надеждой чрезвычайно смутной, ведь даже и история не сохранила бы никаких произведений ситуативных репликаторов (да и не сохранила почти на всем своем протяжении), если бы не возникла медиасфера, медиасреда, которая в этом отношении как раз и есть летопись промежуточных форм, причем медиалетопись (не путать с историей журналистики) предстает прежде всего как антиистория. При всем своем маскировочном алармизме газеты всегда писали преимущественно о том, как не заметить катастрофу, – и от имени тех, кто ее не замечал. Быть может, поэтому газетам удалось обрести или изобрести нечто прежде неведомое – современность[87]. В интересующем нас аспекте это означает, что «современность» превосходит степень разрешимости разбиения сосудов, когда рождается нечто великое и исторически славное. Особенность пульса современности в строгом понимании этого слова в том, что повсюду лопаются мелкие сосудики и хищные «левые» репликаторы усиленно производят свою краткосрочную продукцию. О масштабной, подлинной катастрофе тут вроде бы говорить не приходится, но, используя термин Павла Крусанова «действующая модель ада», уместно говорить о работающей модели катастрофы, когда глубина расхождения пластов осознается лишь задним числом.
В случае гомогенных феноменов все довольно просто. Возьмем, к примеру, технику связи и репрезентации – была эпоха проводных телефонов, стационарного кинематографа, больших ЭВМ и прилагавшегося к ним машинного времени. Длительности хватило на целую эпоху, на то, чтобы ее обжить, очеловечить и спроецировать в вечность. Все символические репрезентации, включая художественную литературу, сохранили дух времени, так что не исключено, что, когда возникнут технологии исторической реставрации (точнее, когда они достаточно усовершенствуются), мы сможем посещать репрезентативные заповедники, в том числе эпоху советского андеграунда, несмотря на полное исчезновение ее реалий. Отталкиваясь от этого конкретного случая, можно отметить (в качестве условий реставрации) наличие сакрального текста (допустим, «Максим и Федор» Шинкарева и сборника «Митьки») и длительность опыта проживания, благодаря которой нашелся достойный, вполне человеческий ответ на продукцию самых невероятных репликаторов. Среди этих образцов продукции – почти незаметные микроструктуры теневого коммунизма: ходить на некую «работу», как в присутствие, беспечно вести образ жизни Стрекозы («И под каждым ей кустом // Был готов и стол, и дом») и еще ряд, казалось бы, совершенно побочных обстоятельств, благодаря которым удалось перевернуть шкалу ценностей, как это и не снилось греческим киникам. Интерьер всесоюзной котельной был утвержден совокупными усилиями литературы и закреплен в качестве подобия фюзиса неким критическим числом повторений (собственно митьки как доноры и их многочисленные подражатели).
Однако не всем репликаторам удается стяжать почетный микроэпохальный статус. Вот, скажем, промежуточное время господства видеосалонов и фотоаппаратов «Полароид» – они не конституируют сохраняемую ячейку времени, в отличие от эпохи персональных компьютеров. Но и внутри этой эпохи с некоторым сомнением можно выделить и удержать как целое отдельную микроэпоху, когда «комп» уже был, а интернета еще не было, и владельцы РС обменивались дискетами… А вот эпоха паровой техники вполне полноценна в этом отношении, и сейчас осуществляется ее успешная (хотя и неспешная) реставрация – ретрофутуризм.
Мы, однако, не знаем, что это означает: то ли никакой катастрофы не произошло, то ли она была поглощена, буквально «потреблена», использована как ресурс устойчивости – кем? И вопрос «что значит – не заметить катастрофу?» встает с новой силой. «Это поступательное движение есть изменение, незаметное и не обладающее формой изменения»[88].
Гегель, разумеется, описывает здесь Weltlauf, нормальный ход вещей. Как философ, мыслящий диалектически, он прекрасно понимает, что ход вещей не может оставаться таким, каков он есть, под влиянием простой инерции; множество ярких пассажей он посвящает воспитательной роли войны и страха смерти. Говоря о некоторых исторических народах, Гегель замечает: «Их свобода умерла как следствие их страха перед смертью»