И все же крушение обеих позиций по отношению к другому отнюдь не равнозначно. (Вот на это далеко не всегда обращают внимание а. комментаторской литературе.) Общее здесь то, что свобода другого не может быть отнята ни лаской, ни насилием. Добычей любви или ненависти становится лишь тело, фактичность существования, а свобода как чистая трансценденция, или ничто, всегда ускользает от посягательств. В этом месте трактата опять показывается на поверхности социально-политический смысл отвлеченнейшего анализа Сартра. Рассуждения Сартра о том, что, даже убивая человека, нельзя убить его свободы, иллюстрированные сценой линчевания из романа У. Фолкнера «Свет в августе», звучали как завуалированный призыв во что бы то ни стало бороться за свободу родной страны, невзирая на террор поработителей.
Несостоятелен проект любви и обольщения, но столь же несостоятелен и проект ненависти и порабощения. Вторая часть этого утверждения звучит не так уж пессимистично… Теперь у нас есть все данные для того, чтобы ответить на вопрос о смысле фундаментального проекта. «Желание быть богом» есть стремление к абсолютному пределу во всех отношениях, во всех областях человеческой деятельности. Это неуемная жажда жизни, не желающая принимать во внимание реальных условий человеческого бытия, попытка выскочить из рамок, поставленных ситуацией. Это, стало быть, слепое иррациональное влечение, игнорирующее технический мир, в котором господствует рациональная связь между причиной и действием, и открывающее вход в особый «магический мир».
Совокупность эмоциональных реакций индивидуума представляет особый способ бытия-в-мире, особый способ реакции на реалии внешнего мира. Так, например, обморок охваченного ужасом человека символически выражает стремление ликвидировать опасность, подавляя сознание этой опасности, — как будто бы простая модификация сознания могла устранить угрозу. Магическому миру и магическому действию Сартр противопоставляет технический мир и техническое действие.
В этом мире нет места непосредственным импульсивным реакциям. Здесь уже господствует рефлексия, в свете которой вся действительность выглядит как множество инструментальных комплексов, группирующихся вокруг целеполагающей деятельности субъекта. Деятельность сознания всегда целесообразна (интенциональна, если воспользоваться терминологией феноменологов). Как же тогда отличить «техническое» действие от «магического»? Ответ на этот вопрос снова приводит к фундаментальному различию дорефлективного и рефлективного самосознания. Техническое действие предполагает сознающую себя целесообразность, а магическое — своего рода бессознательную.
Но Сартр (в отличие от Фрейда) не признает существования бессознательного психического, считая (вслед за Гуссерлем), что постулат бессознательного представляет собой опять-таки овеществление сознания. Поэтому магическая целесообразность должна быть понята как особый акт сознания, природа которого и состоит в том, чтобы быть отрицанием самого себя. Отсюда специфический характер эмоциональных актов составляет намерение «закрыть глаза» на реальность технического мира и инструментального детерминизма. Это, по Сартру, «деградация сознания», не желающего принимать во внимание коэффициент сопротивления вещей и разрабатывать технику действительного изменения мира. Это своеобразная форма бегства от мира, «эскапизм».
Общая характеристика эмоций оказывается полностью применимой и к фундаментальному проекту, который представляет собой безрассудное влечение к абсолютной интенсивности бытия, которая человеку в действительности недоступна. Это крайняя степень самоутверждения, это желание быть единственным в мире, как един и всемогущ Творец. Остается сделать последний шаг, чтобы окончательно прояснить смысл фундаментального проекта: найти более экспрессивное обозначение этой позиции, и притом такое, которое бы сразу позволило определить ее (этой позиции) философскую ориентацию. При определенных знаниях в области европейской философии последнего столетия сделать это, в общем, нетрудно. Ассоциация возникает быстро: человек, желающий стать богом, есть не кто иной, как сверхчеловек, а само это желание есть безграничная воля к власти. Иначе говоря, суть фундаментального проекта Сартр фактически (хотя и не вербально) очерчивает в терминах философии Ницше.
Стало быть, могут сказать нетерпеливые читатели, Сартр — ницшеанец. Ни в коем случае! Такая оценка абсолютно не соответствовала бы действительности. Нельзя же забывать совершенно однозначного отношения Сартра к фундаментальному проекту: ведь, с его точки зрения, это магическая «деградация сознания», обнаруживающая внутреннюю свою противоречивость и неосуществимость при свете теоретической рефлексии. Фундаментальный проект, а вместе с ним и философия Ницше как теоретическое его оправдание, есть продукт все той же «дурной веры», желающей видеть человеческую свободу без ограничений, налагаемых ситуацией, а независимую от сознания реальность представлять наподобие человека.
Стало быть, банкротство фундаментального проекта есть банкротство сверхчеловека и его воли к власти. Опять-таки стоит спросить: так ли уж это пессимистично? Если же вспомнить, что ницшеанство было существенным ингредиентом нацистской идеологии, то можно сказать и больше: банкротство фундаментального проекта есть, по Сартру, неизбежность крушения всякого деспотизма и тирании, а в особенности же — гитлеровской. Этот вывод усиливал антифашистское звучание трактата; правда, чтобы его уловить, нужны были тщательные раскопки, которые мы и попытались произвести на глазах у читателя.
Что же касается сартровского пессимизма, то это, конечно, не выдумка, пессимизм действительно присущ философу, только заключается он не в том, в чем его обычно ищут. Человек есть «бесплодная страсть» постольку, поскольку его захватывает вожделение власти и претензия на абсолютное бытие. Но этот проект не может и не должен (по соображениям морали и человеческого достоинства) быть осуществлен, так как он предполагает тиранические поползновения. Следовательно, о неосуществимости этого проекта жалеть не приходится, уместнее радоваться, если желаешь благоденствия человечеству и ценишь человеческий разум, а не слепую страсть, «дионисийский порыв» сверхчеловека, воспетого Ницше.
Действительный же пессимизм Сартра — в его уверенности, что агрессивно-эротические инстинкты образуют основу психического склада человека в его «естественном состоянии», не затронутом воздействием критической рефлексии, в беспрестанном подчеркивании слабости разума и всепроникающей власти «дурной веры», в крайне скептическом отношении к возможностям адекватного самопознания и истинно человеческих связей между людьми, свободных от своекорыстного соперничества. Пессимизм Сартра сказывается и в обостренном внимании к низменным проявлениям человеческой натуры, в деталях грубо физиологического порядка, коим он уделяет немало внимания в своих художественных произведениях и без которых (по крайней мере в таком количестве) вполне можно было бы обойтись, в дотошном каталогизировании сексуальных извращений, которым он вслед за Фрейдом придает неправомерно большое значение при исследовании тайн человеческого поведения.
Вообще следует сказать, что, будучи рационалистом по своему идеалу (в начале 60-х годов Сартр заявил, что с самого начала литературной деятельности его определяющим стремлением было «ясно видеть»), Сартр в понимании фактической стороны психической жизни человека принимает позицию иррационализма. Несмотря на развернутую критику фрейдовского психоанализа, который он объявил формой ложного самосознания (все той же «дурной веры»), он в действительности во многом повторяет психоаналитическое объяснение, хотя и в несколько иной словесной редакции. Так, например, отвергая бессознательное, он восстанавливает едва ли не все его функции в концепции дорефлективного самосознания.
Да и само понимание фундаментального проекта человеческого существования у него, в сущности, выдержано в духе позднего, так называемого «метафизического», фрейдизма, согласно которому все проявления психической активности человека могут быть сведены к одному и тому же фундаментальному инстинкту жизни — «эросу» (иногда Фрейд говорил и о противоположно направленном инстинкте смерти, коренящемся в том же «эросе»). Но такой способ объяснения привел психоанализ к абстрактно-философскому стилю мышления, первоначально совершенно ему чуждому. Сам того не замечая, Фрейд, врач по профессии, воспитанный в русле естественнонаучного материализма, под конец жизни оказался в одной компании с «метафизиками» и врагами научного объяснения человека вроде Шопенгауэра и Ницше. Проблему мотивации человеческой деятельности Шопенгауэр и Ницше решали очень просто: они отождествляли человеческое поведение с космической силой жизни, единосущной и творящей, неподвластной закону и разуму. Все поступки человека, с этой точки зрения, несут на себе отпечаток таинственного шифра мировой жизни, не укладывающейся в понятия рассудка.
Философия жизни шопенгауэровско-ницшеанского типа более всего способствовала проникновению в психологию биологических моделей, и прежде всего модели инстинкта. Под влиянием таких представлений и самое человеческую жизнь старались интерпретировать как функцию многообразия исходных инстинктов, конкретизирующих и символизирующих одну и ту же стихийную силу жизнеутверждения, или «воли к власти». Конечно же, говорить о научной обоснованности этого подхода не приходится: проверить его предпосылку просто невозможно, тем более что исходное понятие жизни и жизнеутверждения не имеет четкого определения, а отсюда и концептуальная неопределенность, «размытость» всего построения. Такая неопределенность, разумеется, только на руку защитникам «глубинной психологии» (так стали называть эту концепцию в противоположность экспериментальной — научной в собственном смысле слова — психологии), так как оставляет широкое поле для произвольных истолкований и всякий раз — в том именно духе, какой требуется для поддержания теоретического реноме доктрины.