Девизом «новой чувственности» и принципом создания нового общества должно стать полное удовлетворение всех человеческих потребностей, которые подавляются буржуазным обществом и буржуазной моралью. И первой из этих потребностей является любовь как воплощение жизнеутверждения в противоположность труду как «буржуазному принципу эксплуатации». Прежде чем создать социалистическое общество, люди должны научиться по-иному чувствовать, любить и дышать, отказаться от самоконтроля с помощью разума и вместо разума — оплота буржуазности — опираться на эмоциональную стихию души и могучую силу воображения, поднимающего человека ввысь. В контексте этих идей и возник знаменитый лозунг парижского студенчества в мае 1968 года «Воображение к власти», в котором Сартр усматривает самый важный урок студенческих волнений.
Нигилистическая направленность идеи молодежной «контркультуры» не могла не импонировать Сартру: тут ведь была капля (и не одна) его собственного меда. По ходу нашего разбора его воззрений мы неоднократно отмечали нигилистические тенденции его творчества, а также троцкистские и полутроцкистские веяния в некоторых его произведениях. Но до поры до времени эти тенденции были в тени, а стремительный социально-политический рост Сартра в 50-е годы давал даже надежду на полное их преодоление. Случилось, однако, обратное: нигилизм выступил на передний план социально-политического мышления Сартра и поглотил, можно даже сказать, придушил все остальные мотивы его философствования.
Майское движение привело Сартра в восторг особенно потому, что здесь практика как бы пошла навстречу теории: бунтующая молодежь в справедливом гневе против власти монополистического капитала, усилившего свои позиции при режиме де Голля, действовала, однако, наподобие некоей суммы «экзистирующих субъектов», а не революционеров марксистско-ленинской школы. Порыв студенческой толпы был импульсивен, «спонтанен», не связан никакой программой (что-то похожее на нее возникло лишь в ходе событий), он бросал дерзкий вызов реальности, не считаясь с объективными факторами, и вылился наконец в безудержную оргию разрушения, от которой пострадало, между прочим, немало неодушевленных предметов научно-технической цивилизации, виновных только в том, что они были сфабрикованы в условиях государственно-монополистического капитализма. «Революционная ненависть масс не знает границ» — так, небось, написали бы по этому поводу пекинские пропагандисты, которым ради светлого будущего ничего не жаль. Пусть погибнет хоть половина человечества, зато другая будет жить по-новому, а «женщины не перестанут рожать», как изрекла однажды главная пекинская пифия. Цель-то святая, какое же тогда значение имеют миллионы погибших и гигантские разрушения материальных и культурных ценностей?
Вот здесь и вступает в силу диалектика, о которой Сартр имел неплохое представление в ту пору, когда писал пьесу «Дьявол и Господь Бог», но начисто забыл, по-видимому, теперь. Такого рода циничные рассуждения только компрометируют революционную идею и тем играют на руку контрреволюции. Безумие и провокация — звать массы к открытому вооруженному выступлению против власти капитала, когда в стране нет революционной ситуации и открытое выступление только помогло бы буржуазии раздавить авангард рабочего класса и установить в стране террористическую диктатуру. Мерзость и варварство — сжигать книги классиков мировой литературы под тем предлогом, что в них содержится «феодальная и буржуазная идеология», уничтожать картины и скульптуры старых мастеров, которые не знали ни Мао, ни Маркузе и, следовательно, к своему счастью, не могли руководствоваться их «идеями».
Совсем недавно Сартр обронил замечание, что надо еще посмотреть, стоит ли выставлять в музее «Джоконду», эстетическая ценность которой, с его точки зрения, сомнительна и которая стала символом буржуазной культуры. О «буржуазности» Баха и Моцарта писал и Маркузе. Можно себе представить, что натворили бы молодчики, «вооруженные» такими идеями и собственным глобальным невежеством, буде им представилась бы возможность претворить их на практике, и какое «будущее» они создали бы для человечества!
Марксисты-ленинцы отлично знают, что революции не делаются в белых перчатках, что революции вовлекают в свою орбиту стихийное возмущение масс и потому неизбежно связаны с определенными эксцессами. Но они не превозносят эти эксцессы и не видят в них сущности революционного процесса, наоборот, одной из задач революционной партии рабочего класса является внесение организованности в стихийные выступления масс и сведение к минимуму побочных явлений, сопровождающих процесс ломки старого общества. Достаточно напомнить, с какой железной последовательностью и беспощадностью большевики искореняли вооруженный бандитизм анархистов, творивших безобразия под предлогом «революционной необходимости».
Как мы уже отмечали, после майских событий 1968 года Сартр выступает с грубыми и несправедливыми нападками на коммунистические партии развитых капиталистических стран. Попытку «теоретически» обосновать свою позицию Сартр сделал в беседе с редакцией итальянского журнала «Манифесто» — органа группы левых экстремистов, впоследствии исключенных за ревизионистские взгляды из Итальянской коммунистической партии. В беседе он развернул перед слушателями следующую «диалектику партии»: партия необходима постольку, поскольку масса без нее остается в состоянии инертной сериальности, но как только партия превращается в «институт», она становится «реакционной» по отношению к «формирующейся группе»[120].
Мы помним, что «формирующаяся группа», по Сартру, это стихийно складывающееся в момент опасности объединение людей, несущее еще на себе отпечаток творческой силы «индивидуальной практики» и потому способное якобы «непосредственно воспринимать» факты, как они есть на самом деле. Партия же в этом отношении уступает группе, ибо ее мышление институционализовано и «идеологично».
Теперь мы сами, без помощи автора, можем подставить под эти теоретические абстракции реальные политические эквиваленты. «Формирующаяся группа» — это, стало быть, поднявшиеся на борьбу студенты, а «косная» идеологическая сила — Французская коммунистическая партия, которая, видите ли, глубоко виновата в том, что не ударила в набат и не повела массы на штурм Елисейского дворца. Под «формирующейся группой» можно понимать также и любую фракцию внутри партии, которая возникла позже, чем партия, и не успела, следовательно, «окостенеть».
Как видим, отвлеченные рассуждения Сартра имеют непосредственный и однозначный политический смысл, направленный на дискредитацию партийности и восхваление антипартийности. Однако «диалектика» Сартра Хромает здесь на обе ноги. Антиномия группа — партия есть произвольная игра противоположностями, а не отражение реальной диалектики взаимоотношения массы — партия. «Окостенение» партии Сартр как истый гегельянец дедуцирует из имеющегося у него понятия о ней. Поэтому все его рассуждение заранее предполагает то, что еще нужно доказать. Понятие партии следует вырабатывать не с помощью феноменологической интуиции общей сущности «партийности», а на основе реального исторического опыта.
Если подойти к этому вопросу с научной точки зрения, опираясь на факты без всяких посторонних прибавлений, как того требует материалистическая теория, то будет ясно, что нет никакой фатальной предопределенности в судьбе партий и что эта судьба зависит от обстоятельств классовой борьбы. Бывали революционные партии, сраженные контрреволюцией во цвете лет, как, например, якобинцы, разгромленные после 9 термидора. Были и есть партии, которые действительно умирали заживо и превращались в формально-механическую машину голосования, что и вызвало крах II Интернационала, или партии, поющие с чужого голоса, как, например, инспирированные маоистами группки «параллельных компартий» в ряде стран.
Были и есть, наконец, партии, которые подобно живому организму, осуществляющему обмен веществ с окружающей средой, сохраняют и умножают свою силу путем непрестанного контакта с классом и массами, не отчуждая себя от классовой базы, а, наоборот, постоянно поддерживая обратную связь с ней. Такие партии на самом деле воплощают в себе диалектику социального движения и являются динамическим фактором общества. Критерием же благополучия или неблагополучия партийных рядов является способность вести эффективную политику и занимать правильную позицию по узловым вопросам дня. Десяти лет не прошло с тех пор, как Сартр признавал за Французской компартией способность правильной политической ориентации. Теперь он думает иначе. Изменилась, однако, не ФКП, изменился Сартр, и, к сожалению, не в лучшую сторону.
Он с презрением называет «идеологией» стремление коммунистических партий принимать во внимание политическую реальность и объективные тенденции социального развития и восторгается «инсургентами мая» за то, что детонатором их движения «было не сознание эксплуатации, но сознание их собственной силы и их собственных возможностей»[121]. Но ему следовало бы учитывать, что в политике субъективное ощущение силы и «возможностей» много раз бывало причиной самых тяжелых поражений. Еще Гегель понимал, что надо отличать абстрактную возможность как субъективное стремление к цели от реальной возможности, возникающей тогда, когда налицо соответствующие условия. Коммунисты не хуже Сартра знают, что политика требует смелости и невозможна без риска, но смелость не должна быть безрассудной, а риск должен быть оправданным и целесообразным. Конечно, если реакция в силу каких-то удачных маневров вынудит принять бой в невыгодной ситуации, коммунисты не капитулируют, а будут продолжать борьбу. История коммунистического движения полна примеров такого рода. Но встать на путь несвоевременного и не пользующегося поддержкой масс выступления — значит проявить политическую безответственность и облегчить реакции ее черное дело. Путч остается путчем, даже если его организаторы прикрываются социалистическими идеалами и владеют марксистской фразеологией.