— Ну-ну, не стесняйтесь!
Молодой голосок с легким бургундским акцентом доносился из кустов слева. Пьер поспешно застегнулся.
— Думаете, решетку просто так поставили? Это чтобы грязь с автострады не попадала. Загрязнение окружающей среды — слыхали?
Пьер пытался совместить немного расплывчатый и идеализированный образ, который он носил в своих мыслях уже дней десять, со стоявшей перед ним вполне реальной девушкой. Он представлял ее выше, тоньше и главное — не такой юной. Это была совсем девчонка, да еще деревенская, без малейших следов косметики на усыпанной веснушками мордашке. Пьер тотчас решил, что такой она ему еще больше нравится.
— Вы часто сюда приходите? — только и нашелся он сказать, смутившись донельзя.
— Частенько. Вы, по-моему, тоже. Я знаю вашу машину.
Наступило молчание, полное весенних шорохов и птичьего гомона.
— Так спокойно здесь, совсем рядом с автострадой. "Ландыши"… Почему это место так называется? Здесь ландыши растут?
— Росли, — поправила девушка. — Когда-то здесь был лес. Ага, и ландышей полным-полно по весне. А как автостраду построили — леса не стало. Сожрала его автострада, проглотила, прямо как землетрясение. Ну, и ландышам конец!
Снова наступило молчание. Девушка села на землю, прислонилась плечом к решетке.
— Мы-то два раза в неделю тут проезжаем, — объяснил Пьер. — То есть, конечно, через раз — назад, в Париж. Тогда едем по другой стороне автострады. Сюда уж не попасть, пришлось бы два шоссе пешком перейти. Это опасно и строго запрещено. А вы… у вас, наверное, ферма где-то поблизости?
— Ага, у моих родителей. В Люзиньи. Люзиньи-сюр-Уш. Отсюда с полкилометра будет, даже меньше. А мой брат уехал в город. Он теперь электрик в Боне. Говорит, что не хочет в земле ковыряться. Бог весть, что станется с фермой, когда отец не сможет больше работать.
— Куда денешься — прогресс, — покивал Пьер.
Ветерок тихонько зашелестел в ветвях. Потом донесся гудок грузовика.
— Мне пора, — встрепенулся Пьер. — Будем надеяться, до скорого.
Девушка встала.
— До свидания!
Пьер побежал бегом, но тут же вернулся.
— А зовут-то вас как?
— Маринетта. А вас?
— Пьер.
Очень скоро Гастон отметил, что в мыслях его напарника кое-что изменилось. С чего это он вдруг задумался о женатых людях?
— Знаешь, — сказал он, — я вот иногда думаю: как же у женатых ребят получается? Всю неделю в дороге. Домой приедешь — ничего не хочется, только спать. А уж на машине прокатиться — и думать нечего, ясное дело. Так супружница-то, наверно, скучает без внимания.
Потом, немного помолчав, он спросил:
— А ты ведь был когда-то женат?
— Был когда-то, — признал Гастон без особого энтузиазма.
— Ну?
— А что — ну? Как я с ней, так и она со мной.
— Что ты с ней?
— Что-что! Я ее все время оставлял. Вот и она меня оставила.
— Но ты ведь возвращался.
— А она не вернулась. Ушла к одному парню, лавочнику. Вот это муж так муж — всегда дома сидит!
Гастон задумчиво помолчал и заключил свою речь словами, полными смутной угрозы:
— Вообще-то автострада и женщины, чтоб ты знал, меж собой не уживаются.
* * *
Согласно обычаю, мыть грузовик через раз полагалось бы Гастону. Так заведено у всех напарников-дальнобойщиков. Но почти всегда Пьер по собственной инициативе брал мойку на себя, и Гастон с невозмутимостью философа уступал свою очередь. Определенно, у них были разные представления об эстетике и о гигиене, как для себя, так и для машины, своего орудия труда.
В этот день Гастон с ленцой развалился на сиденье, пока Пьер направлял на кузов оглушительно хлесткую струю воды — в ее шуме почти тонули редкие замечания, которыми напарники обменивались через открытое окно.
— Тебе не кажется, что уже довольно? — спросил Гастон.
— Чего довольно?
— Ты часом не переусердствовал? Тебе здесь что, институт красоты?
Пьер, ничего не ответив, перекрыл воду и достал из ведра мокрую губку.
— Когда мы стали вместе ездить, я сразу заметил, что куколки, талисманы всякие, картинки, вся эта дребедень, что ребята вешают в машинах, тебе не по душе, — продолжал Гастон.
— Верно, — согласился Пьер. — У машины своя красота, это все к ней не идет.
— И какая же, по-твоему, красота у машины?
— Дельная красота, понимаешь, полезная, практичная. Такая же, как автострада. И не надо тут никаких финтифлюшек, которые висят, болтаются неизвестно зачем. Не надо ничего просто для украшения.
— Тебе грех жаловаться: я сразу все снял, даже ту лапочку с голыми ляжками на коньках, что была на решетке радиатора.
— Ее как раз мог бы и оставить, — милостиво разрешил Пьер, снова берясь за шланг.
— Ну-ка, ну-ка, — удивился Гастон. — Месье проявляет человеческие слабости? Не иначе весна действует. Ты бы нарисовал цветочки на кузове.
Пьер плохо слышал из-за шума хлещущей по железу воды.
— Что на кузове?
— Я говорю: нарисовал бы на кузове цветочки. К примеру, ландыши.
Струя воды нацелилась в лицо Гастона, но тот проворно поднял стекло.
В тот же день, во время традиционного привала на стоянке "Ландыши", произошел инцидент, после которого Гастону стало не до шуток — он всерьез встревожился. Пьер, думая, что его напарник спит на койке за сиденьями, открыл прицеп и достал оттуда металлическую лесенку, по которой, в случае надобности, можно забраться на крышу грузовика. С лесенкой в руках он углубился в рощицу. Увы, события порой направляет какой-то злой рок. Все происходящее, должно быть, было хорошо видно откуда-то с шоссе, делающего в этом месте широкий изгиб. Как бы то ни было, двое полицейских на мотоциклах из дорожного патруля появились, как раз когда Пьер, прислонив лесенку к стойке ограды, стал взбираться. Грозный окрик за спиной заставил его спуститься. Тут подоспел Гастон. Последовало бурное объяснение. Один из полицейских разложил на крыле грузовика полное бюрократическое снаряжение и принялся заполнять какие-то бумаги, пока Гастон убирал лесенку на место. Затем полицейские удалились на своих мотоциклах, как два посланца судьбы, а грузовик покатил дальше по направлению к Лиону.
После долгого, очень долгого молчания Пьер — он был за рулем заговорил первым.
— Видишь деревушку, вон там? Каждый раз, когда я проезжаю мимо, вспоминаю мою деревню. Эта низенькая церковь, и домишки теснятся вокруг все так похоже на Пралин близ Пюи-де-ла-Шо. Это самая что ни на есть овернская глушь. Край коров и угольщиков. Еще лет двадцать назад там люди жили с животными в одной комнате. В дальнем углу — коровы, слева — загончик для свиней, справа — курятник, с опускной дверцей, чтоб кур можно было выпускать. Возле окна обеденный стол, а по бокам — две большие кровати, на них вся семья размещалась. Понимаешь, так зимой ни капельки тепла впустую не пропадало. Но зато дух там стоял, особенно когда войдешь с улицы! Хоть топор вешай!
— Но ты же не можешь этого помнить, ты слишком молод, — удивился Гастон.
— Да, но я там родился. Это, знаешь, как говорят, в генах, а иногда мне кажется, что я так там и остался. Вот еще пол. Земляной. Никаких тебе плиток или досок. И не надо ноги вытирать, когда входишь! Земля с полей, которая к подошвам липла, и земля в доме — все одно, все перемешивалось. Что мне больше всего нравится в нашем деле — можно работать в мокасинах на мягкой подошве. А вообще-то было и хорошее в нашей глуши. Вот например, топили дровами и готовили на дровяной плите. Что ни говори, а это совсем не то, что газ и электричество. Они-то у нас появились потом, когда моя старушка овдовела и переехала в Булле. Но то было живое тепло. А на Рождество наряжали елку…
Гастону надоело.
— С чего ты вдруг мне все это рассказываешь?
— С чего? Сам не знаю. Просто думается об этом.
— Сказать тебе? Эта история с лесенкой. Ты думаешь, ты это сделал, чтобы пойти потискаться с Маринеттой? Не только. Тебе хотелось свернуть с автострады и вернуться в этот твой Пралин близ Пюи-как его там!
— Да пошел ты!.. Тебе не понять!
— Думаешь, раз я родился в Пантене, так мне не понять твоей ностальгии по навозу?
— Откуда мне знать? Думаешь, я сам хоть что-нибудь понимаю? Ох, что-то жизнь иногда бывает чересчур сложной!
* * *
— А на танцы вы ходите по субботам?
Пьер предпочел бы сесть подле Маринетты и помолчать рядышком, но эта ограда, эта решетка, за которую цепко держатся его пальцы, создает между ними дистанцию и вынуждает обоих говорить.
— Ага, хожу иногда, — уклончиво отвечает Маринетта. — Только это далеко. У нас в Люзиньи танцев не бывает. Надо идти в Бон. А родители не любят меня одну отпускать. Если с соседской дочкой — тогда пожалуйста. Жаннетта — она девушка серьезная, когда я с ней, им за меня спокойно.
Пьер размечтался.
— Как-нибудь в субботу я заеду за вами в Люзиньи, и махнем в Бон. Захватим и Жаннетту, раз такое дело.
— Вы приедете за мной на вашей сорокатонке? — удивилась практичная Маринетта.
— Да нет же! У меня мотороллер.
— На мотороллере мы втроем не уместимся.
Наступило удрученное молчание. Пьер находил, что девушка не очень-то охотно идет ему навстречу. Или наоборот, ей хотелось немедленного осуществления, и потому она сразу увидела реальные препятствия?
— Но потанцевать ведь можно и здесь, — вдруг сказала она, как будто сделала открытие.
Пьер не понял.
— Здесь?
— Ну да, у меня есть транзистор. — Девушка нагнулась и нашарила в высокой траве маленький радиоприемник.
— А как же решетка?
— Есть ведь танцы, когда друг друга не касаются. Джерк, например.
Она включила приемник. Полилась нежная, медленная музыка.
— Это разве джерк? — спросил Пьер.
— Да нет, больше похоже на вальс. Попробуем все-таки?
И, не дожидаясь ответа, держа транзистор в вытянутой руке, девушка закружилась на месте под изумленным взглядом Пьера.
— Ну, что же вы? Будете танцевать?