веруют и трепещут (Иак. 2:19), но имеют возможность использовать в качестве своих посредников в этом мире тех лиц, которые отрицают и их существование, но оказываются им (без)духовно очень близкими. И можно предположить, что не только теолог, но и любой субъект, не связанный материалистическими догмами, способен допустить, что нам необязательно быть одним в космосе, даже если мы и не верим в пресловутые летающие тарелки.
На это «научный теист», эвиденциалист, скорее всего возразит, что оба только что рассмотренные обоснования вряд ли будут убедительными для атеистов, поскольку они субъективны, «конфессиональны» и отправляются не от «публичных свидетельств» (public evidences), которые могли бы быть принятыми всеми. Но мы ведь с самого начала выяснили, что таких теистических обоснований, которые могли бы быть приняты всеми, попросту не существует, ибо в противном случае они были бы аподиктическими доказательствами, коими не являются (см. § 1). К тому же «созерцания» имеют свои законные «эпистемические права» в рельефе человеческого познания, которые никак не замещаются весьма ограниченными по своему применению дедукциями и даже индукциями (да и сами «теории» этимологически произошли от них — см. выше). А тех общепризнанных «публичных свидетельств», которые могли бы убедить атеистов, также не существует, притом не без причин. Как сказал весьма именитый в свое время философ и историк философии Дитрих Генрих Керлер (1882–1921), «даже если бы можно было доказать математически, что Бог существует, я бы не хотел, чтобы Он существовал, поскольку это ограничивает меня в моем величии»[132]. Но ведь для того, кто мыслит в подобной интенциональности, которая была очень правильно идентифицирована Алвином Плантингой — в ответ на ту же саму претензию, предъявляемую атеистами теистам — как «мышление, исходящее из желаний» (wishful thinking)[133], никак не может быть теистических аргументов более «объективных», чем другие — опираются ли они на откровения или на законы природы.
В решении вопроса о духовно-практической пользе обоснований существования Бога вполне можно придерживаться стратегии «срединного пути» между двумя симметричными крайностями, которая была всегда почитаема у самых разных развитых народов. Начиная же с «Никомаховой этики» Аристотеля она и вовсе получила статус базовой составляющей практического разума.
Сократовско-просвещенческий оптимизм такого столпа аналитической теологии, как Ричард Суинберн, совершенно серьезно полагающего, что разум не имеет прав сопротивляться тем аргументам, которые хорошо обоснованы, вполне нейтрализуется только что обозначенным обнаружением в самой сердцевине атеистических возражений «мышления, направляемого желаниями» (см. § 4). Но, как хорошо известно, права не спрашивают, а забирают. А потому даже если бы предложенные британским философом «хорошие индуктивные доказательства» в пользу существования Бога в опоре на теорему Байеса были безупречными (а мы уже знаем, что это не совсем так — см. § 1) и если бы ему удалось показать методом его исчислений, что с теоретической точки зрения шансы на это существование никак не меньшие, чем 0.5, а с учетом свидетельств о религиозном опыте человечества пожалуй что и большие[134], это ни в какой мере не сдвинуло бы Ричарда Докинза с «догмата» о том, что все многообразие жизни на Земле, в том числе и жизни разумной исчерпывающе объясняется «подъемными кранами» никем не управляемой эволюции, а Дэниэла Деннета с того, что Бог теистов ничем не отличается от детского Санта-Клауса, разбрасывающего звезды, а сами теистические убеждения порождаются игрой мемов[135]. Суинберн и сам смог в этом прекрасно убедиться после сравнительно недавних дискуссий с первым из названных лиц. И это вполне понятно: с рапирой индуктивных доказательств никак нельзя справиться с дубиной атеистической веры (а речь идет о ней, вопреки всем апелляциям «новых атеистов», «новых старых» и «новых новых» к естественным наукам), а доказывать значительную вероятность воскресения Христова тем, кто его принять не хочет[136], надо только с учетом «внутренней интенциональности» тех, кто, по слову самого же Евангелия, если бы кто и из мёртвых воскрес, не поверят (Лк. 16:31).
Однако неправ также его извечный оппонент (и конкурент), только что цитированный Алвин Плантинга, полагающий, что для христианской жизни не нужны никакие теистические рациональные обоснования, если она вырастает из открытого Кальвином sensus divinitatis[137] и живет под водительством Св. Духа. Конечно, без почвы, созидаемой (пред)ощущением Божества, заглохнут всякие теистические убеждения, которые имеют далеко не только рациональное происхождение. Но и одна почва без семян (в том числе и рационально-теологических) ничего произвести не может, и на том же общечеловеческом «чувстве божественного» всходили (и всходят) растения и очень несхожие с теистическими. Проблематично и его предположение, что верующая душа может жить безбедно с тем же «чувством божественного» и не отвечая на давления на нее атеистической мысли извне (притом даже на такую серьезную критику, как старинный и сильный аргумент от зла[138]): это равносильно тому, чтобы какой-нибудь врач внушал своим реальным и потенциальным пациентам, что им не стоит применять никаких вакцинаций против вирусов потому, что по сути своей они здоровы. Верующая душа, как и всякая другая, не может (по своей «простоте») долго раздваиваться между верностью сердца и сомнениями разума, а потому при отвоевании у нее рациональных аргументов не продержится и изнутри. Наконец, Плантинга на практике сам себе противоречит: он почему-то не только активнейшим образом участвует в полемике с атеистами, например, с тем же натуралистическим эволюционизмом (притом и весьма успешно[139]), но занимается и самими «доказательствами» (отстаивая возможность защищать даже онтологическое от Канта средствами модальной логики)[140].
Позицию Стивена Дэвиса можно трактовать как определенный баланс между суинберновским рационализмом и плантинговским фидеизмом, а потому она к себе располагает. Дэвис считает, что работа с обоснованиями существования Бога имеет два преимущества для тех, кто ими занимается: во-первых, это достойная религиозного субъекта (потенциального или реального) когнитивная работа, которая позволяет ему встать на путь веры или продолжить восхождение по нему; во-вторых, эта работа дает возможность предоставить и достойный ответ враждебной «окружающей среде», считающей как само собой разумеющееся, что вера в Бога наивна или иррациональна[141]. Что касается миссионерских перспектив этой работы, то здесь Дэвис снова пытается следовать середине: верно, что какое-то успешное теистическое доказательство (a successful theistic proof) может помочь кому-то начать думать о Боге более серьезно, чем он это делал раньше, а для кого-то устранить и интеллектуальные препятствия для веры, но, как он правильно признается, «немногие аргументы интеллектуально принудительны; я подозреваю, что никогда не появится такое дискурсивное, дедуктивное доказательство, которое убедило бы всех разумных людей, знающих о нем», а потому некоторые лица могут упорно отстаивать свои взгляды перед лицом даже и успешного теистического доказательства[142]. Против этого, кажется, уже возразить, особенно с учетом всего вышесказанного, нечего (если, конечно, не проблематизировать само словосочетание a theistic proof — см. § 1). Но один момент уточнить следует.
Путь к вере или по крайней мере к устранению интеллектуальных препятствий для нее проходит на самом деле по трассе не столько теистических обоснований (и уж тем менее «доказательств»), сколько дезавуирования атеистической картины мира, поскольку «бремя доказательств» должно лежать прежде всего на ней. В самом деле, на ком должно лежать это «бремя»: на том, кто предполагает, что произведения творческого человеческого гения, такие, скажем, как математические и астрофизические теории, сложнейшие компьютерные программы и философские системы, моцартовские симфонии и шекспировские драмы и т. д. связаны с тем, что человек происходит от того, что располагается повыше него в иерархии мироздания или на том, чья иррациональная, но весьма мотивированная вера (см. § 4) должна производить эти и прочие чудеса от конкуренции низших видов, которые магия эволюции, осуществившая «самое великое шоу на земле» (и сама нуждающаяся в очень значительных объяснительных «подъемных кранах»[143]) волшебным образом производит, в конечном счете, от планктона и бактерий?[144] Или кто должен испытывать большие «эпистемические беспокойства» при объяснении всеобщности самих религиозных верований в мире (с учетом не только многообразия исторических религий, но еще большего многообразия новых религиозных движений и очень значительной квазирелигиозной составляющей в самих атеистических идеологиях[145]) — тот, кто предполагает, вместе с Платоном и Кальвином, что в самую человеческую экзистенцию заложен вектор трансценденции, имеющий «вертикальное происхождение», или те, кто будет объяснять их «горизонтальными причинами» психофизиологического, социального и в конечном счете все того же эволюционного порядка, объяснительная сила которых опять-таки нуждается в тех же «подъемных кранах», которыми натуралистическое мировоззрение не располагает? Примеры с «бременем доказательств» можно было бы умножать и далее, но есть ли в том смысл? В этой контровертивной работе можно было бы видеть и большую часть работы «обосновательной». Ведь для того, например, чтобы убедить кого-то в том, что шекспировские пьесы принадлежали Шекспиру, гораздо эффективнее показать, что прочие «претенденты» на их авторство либо не могли его осуществить, либо ко времени их создания уже ушли в мир иной (вроде Эдуарда де Вера), чем исчислять, какие познания «перчаточников сын» мог извлечь из занятий в грамматической школе Стратфорда, и не придавать большого значения тому, что одна «мотивированная» женщина, Делия Бэкон, захотела раз и навсегда, чтобы пьесы Шекспира принадлежали ее знаменитому однофамильцу философу-канцлеру