ешанные межрелигиозные браки[656] (разумеется, с целью выведения религиозно оптимального, суперэкуменического, потомства, подобно тому – не могу не провести этой параллели, – как в Третьем рейхе следили за выведением потомства этнически безупречного). Но есть и третий уровень диалога: тот, кто хочет войти во всемирно-экуменический мировой порядок (ökumenische Weltordnung) умом и сердцем, должен «суперэкуменизировать» и сам с собой, когда, например, христианин слышит о Коране, а мусульманин – о Евангелиях.
Для этого, в свою очередь, надо перевоспитывать сознание тех представителей традиционных религий, которые вступают в суперэкуменические контакты (и призваны, как мы уже знаем, производить религиозно безупречное, смешанное потомство). Каким образом? Посредством избежания и произвольного плюрализма, и – что еще важнее – претензий на абсолютность своей религии, которыми отличаются три монотеистические религии: Кюнг ведь полагает вполне всерьез, что буддизм и индуизм на абсолютность не претендуют[657].
Но самое главное – самокритика. Хотя все религии как любимые дети перед отцом глобального этоса равны, религии нехристианские все-таки «поравнее». Правда, и в исламе наблюдаются отдельные (едва выдавливает из себя политкорректный Кюнг) случаи нетерпимости и насилия над совестью, но это – ничто в сравнении с теми же проявлениями в христианстве[658]. Поэтому христианам особенно нужно прислушиваться к реальной и даже возможной критике со стороны мировых религий (кроме них, судя по тексту «Проекта», никому этого делать больше не нужно). Критика же эта, к которой полностью присоединяется автор книги, может выставить против христианства по крайней мере три весьма серьезных пункта (здесь он опирается на экспертов в этой специальной «области знания»). Во-первых, случайно ли то, что, несмотря на проповедуемую ею этику любви, данная религия не может преодолеть своего эксклюзивизма и нетерпимости? Во-вторых, не является ли явно избыточным и болезненным христианское ощущения греха и вины, которое с необходимостью требует спасения и благодати? В-третьих, наконец, отвечает ли сознанию других религий образ самого Иисуса, к которому другие религии относятся в целом положительно, но который «подделан» (verfälscht) христианской теологией, приписывающей Ему эксклюзивный божественный статус?![659]
Исходная позиция Кюнга – относительно того, что миру в мире препятствует в конечном счете именно конфронтация между религиями – ложна, и он сам не настолько наивен, чтобы не понимать, что в войнах между народами, особенно в новое и новейшее время, религиозная риторика, как правило, лишь камуфлирует экономическо-политические интересы и социально-этнические страсти. Реальные задачи, стоящие за кюнговским «примирением» религий посредством их «диалога», который предполагает необходимость самокритики (только одной из них) – вполне понятные. Это, во-первых, попытка «нейтрализации» своеобразия религий (что Кюнг постоянно отрицает, но на деле осуществляет в своих публикациях по диалогам христианства со всеми религиями от Ближнего до Дальнего Востока) ради нового «мирового порядка» (который не может не вызывать ассоциации с новым «планетарным порядком», разрабатываемым движением New Age). Во-вторых, «перевоспитание» христианства, от лица которого Кюнг считает возможным продолжать выступать, испытывая упорное неприятие главного в нем – учения о Божественности Иисуса Христа (не замечая, правда, что подобный христианин – такое же, мягко говоря, недоразумение, как мусульманин, отрицающий бытие Аллаха или авторитет Мухаммада)[660].
Однако здесь не могут обсуждаться ни эти моменты, ни та «глобальная проблема», что и названные мною в начале доклада высшие церковные иерархи поддержали откровенное вероотступничество ради того только, чтобы не отставать все от того же духа времени, не могут здесь обсуждаться сколько-нибудь подробно.
Не можем мы останавливаться с заслуживающей того полнотой и на том драматическом обстоятельстве, что сам Кюнг, назначенный Иоанном XXIII в 1962 году официальным теологом II Ватиканского Собора, был в вопросе о «диалоге религий» прямым последователем движения аджорнаменто (хотя впоследствии пошел значительно «левее»), которое здесь начало с христианского экуменизма, но не смогло остановиться в рациональной точке (недаром он в «Быть христианином» восхищается соборной Конституцией о Церкви, арт. 16, где указывается, что для спасения ни принадлежность Церкви, ни даже вера во Христа в некоторых случаях вовсе не обязательны). Понадобилось почти тридцатилетнее смятение слабых умов (достаточно вспомнить и о Томасе Мертоне, и о Эвномии Лассале, и о Раймондо Панникаре, и об авторах «христианского дзена» и «христианской йоги», и о многих других), а также безусловное мужество и ясность богословской мысли кардинала Й. Ратцингера, чтобы в 2000 г. вопрос о соотношении христианства и иноверия начал вновь рассматриваться в святоотеческом ракурсе (полностью приемлемом и для Православия) – исходя из Писания и Предания. Следует, однако, признать, что формулировки «Декларации Dominus Iesus о единственности и спасительной вселенскости Иисуса Христа и Церкви», по которым полнота истины содержится только в христианском Откровении, тогда как во всех других религиях – лишь ее элементы, не вызывают большого энтузиазма у самих католиков, давно отвыкших за послесоборный период от картезианских требований «ясности и отчетливости».
Остановлюсь в заключение на заслугах Кюнга. Они состоят в том, что он яснее кого-либо другого дает нам возможность осознать некоторые первостепенно важные вещи.
Первое. «Проект всемирного этоса», представляющий глобализм в химически чистом виде, убеждает в том, что сама глобалистская парадигма решения глобальных проблем глобально противоречит самому разуму. Попытка сочетать плюрализм со всеобщим мировым порядком (выразившаяся в концепции «умеренной нейтрализации» своеобразия культур, традиций и наций), рост производительности труда с полным устранением безработицы, прогресс технической революции с полной неприкосновенностью природы, апелляция к духовно-нравственному сознанию человека при настаивании на его неотделимости от неразумных тварей, и лозунг безграничного почитания всех религиозных традиций с открытым глумлением над той, чьи последователи пока еще (пусть уже и ненадолго) являются самыми многочисленными на земле, свидетельствуют о полном презрении «постхристианства», от чьего имени выступает Кюнг, к человеческой рациональности. И то, что поддержавшие его политики, философы, писатели и религиозные деятели не заметили этого, равно как и его призыва к тоталитаризму и контролю над совестью индивида ради общего этоса, под наркозом его броских лозунгов, свидетельствует о значительном падении критической рефлексии в современную эпоху. Помогает нам тюбингенский теолог понять и то, что набившее уже оскомину оценочное противопоставление постмодерна модерну является очередной прогрессистской мифологемой, ибо, с одной стороны, в его постмодерне воспроизводятся парадигмы модерна (взять хотя бы кюнговскую идею подчинения и этики и религии задачам государства, классически разработанную в «Левиафане» Гоббса), с другой – при всей односторонности модерновского рационализма усыпление разума в постмодерне рождает, по известному афоризму, все же значительно более крупных «чудовищ».
Второе. Заслуга Кюнга и в том, что он как никто другой убеждает в необходимости уточнения самого понятия диалога религий. Христианство – религия двух основных догматов о Св. Троице и Боговоплощении – не может иметь вероучительного общения с другими религиями, для которых Иисус Христос, в Котором вся полнота Божества обитает телесно и Который есть глава всякого начальства и власти (Кол 2:9–10), есть лишь один из лжепророков для тех, кто ждут «истинного» мессию, лишь одна из бесчисленных призрачных (нирманакайя) манифестаций безличного космического Будды, одна из многочисленных аватар Вишну (являющегося, в свою очередь, лишь одной из космических функций «анонимного» Брахмана) или даже один из великих пророков Аллаха как предшественник «печати пророков», так как все указанные различия маркируют различные и органически целостные религиозные миры (в коих части неотделимы от целого). Поэтому собственно религиозный диалог христианства с нехристианскими религиями и их с христианством может иметь только одну направленность – миссионерскую, что уже не позволяет считать его диалогом в реальном смысле слова[661]. Ведь реальный диалог – это тот, участники которого не позиционируют себя с самого начала в качестве «обращаемых» и, соответственно, «обращающих»[662]. Такой диалог и может и непременно должен вестись между христианами и представителями других религий (и между ними друг с другом) по гуманитарным вопросам, экологическим проблемам, способам борьбы с терроризмом (т. е. тем самым глобальным проблемам, которые мы и обсуждаем), так как все заинтересованы в выживании, но этот диалог уже не есть собственно религиозный. Разумеется, реальным и совершенно оправданным может быть и изучение христианами тех богатств философии и культуры в целом, которые хранятся в нехристианских цивилизациях, но оно не является диалогом в собственном смысле (если не расширять само понятие диалога без всяких ограничений, как то делает Кюнг).
Зато совершенно очевидно, что давно уже настало время для «триалога» традиционалистских сил всех трех основных христианских конфессий. И первой его темой должно стать решительное противодействие внеконфессиональной и антиномичной релятивистско-глобалистской религии «постхристианства» – будь она в версии рассмотренной здесь религии для агностиков или религии для оккультистов типа New Age. Второй – выяснение того, в какой мере христианские конфессии готовы к достижению, на основании традиционных христианских ценностей, консенсуса в отношении к нехристианским религиям. Самоочевидно, что речь идет о христианской идентичности как таковой, и утрата ориентации в данном вопросе может быть чревата примерно такими же последствиями, как, например, для какого-нибудь государства отсутствие позиции по вопросу о том, как оно должно строить отношения со своими укрепляющимися соседями, которые по естественным законам геополитики все в большей мере считают его территорию сферой своих интересов.