А эпистемологическому разрыву в сознании людей Нового времени сопутствует метагеографический разрыв:
«Мы, западные люди, абсолютно отличаемся от других» – таков победный клич или бесконечные сетования Нового времени. Нас неотступно преследует Великий Разлом, существующий между Нами, западными людьми, и Ними, всеми остальными, – на территории от Китайских морей до Юкатана, от эскимосов до тасманских аборигенов. Что бы ни делали западные люди, они несут историю на палубах своих каравелл и канонерских лодок, в цилиндрах своих телескопов и в поршнях шприцев, которыми делаются прививки. Они несут это бремя белого человека, видя в нем то воодушевляющую задачу, то трагедию, но всегда свою судьбу. Они утверждают не только то, что отличаются от других, как сиу отличаются от алгонкинов или баули от дапонов, но что их отличие радикально, абсолютно, так что можно, с одной стороны, поместить Запад, а с другой – все остальные культуры, поскольку все эти культуры характеризует то, что каждая из них – одна из многих. Как считают западные люди, Запад, и только Запад, не является просто одной из культур, вернее, является не только культурой[145].
Сегодняшние постмодернисты, пост-пост-модернисты, анти-пост-модернисты и те, кто, подобно Латуру, вообще пытаются уйти от всей этой чехарды с модернизмами, могут, конечно, говорить о том, что Западня Европа – всего лишь одна культура среди прочих, а ее превознесение суть не что иное как шовинизм и расизм, однако отрицать исключительность западноевропейского взгляда на самих себя едва представляется возможным. «Бремя белого человека» – интереснейший диспозитив в истории культуры, породивший ту западную цивилизацию Нового времени, которую мы теперь знаем. И изучать его – вовсе не значит становиться на позицию исключительности этого самого белого человека.
Тем авторам, с именами которых принято связывать произошедшую в XVII в. революцию в философии, главной опорой опостылевшей схоластики, а значит, главным противником, представлялся аристотелизм. Конечно, в их сознании аристотелизм зачастую смешивался с самим Аристотелем. Но, к примеру, Пьер Гассенди отчетливо понимал разницу между ними, подчеркивал, что отнюдь не всегда перипатетизм занимал главенствующее положение в философии, и предлагал следующую генеалогию аристотелизма во Франции. Гассенди, этот блестящий историк философии, для нас очень важный свидетель, а потому мы позволим себе привести его текст целиком:
Бывали времена, когда о школе Аристотеля мало что было слышно. Так было, например, при жизни Лаэрция, который писал, что в его время процветала одна лишь школа Эпикура при полном почти упадке всех других школ. Безусловно, невозможно отрицать, что, пока процветали и оставались невредимыми Афины (более того, пока еще процветала Римская империя), – невозможно отрицать, говорю я, что в ту эпоху и Академия, и Стоя, и школа пирронистов славились больше, чем Ликей Аристотеля. Академия ведь воспитала Цицеронов и Плутархов, стоическая школа – Эпиктетов и Сенек, между тем как перипатетическая школа не выдвинула никого, кто мог идти в сравнение с этими мыслителями. А Марк Аврелий, славный император и превосходный философ, будучи уже стариком, отправлялся слушать не перипатетиков, как указано у Филострата, а Секста Эмпирика (который, как известно, был пирронистом). После же того как Афины были сравнены с землей, а Рим много раз становился добычей варваров, до арабов дошло несколько греческих философских книг, в том числе и книги Аристотеля. Аверроэс, Альфарабий и другие попытались перевести эти книги на арабский язык, причем они были так увлечены новизной дела, так были восхищены и так высоко стали ценить одного Аристотеля, что Аверроэс, как мы уже указывали выше, написал, будто на протяжении тысячи пятисот лет у Аристотеля нельзя было открыть ни одной ошибки. Как будто бы в самом деле Теофраст, Симплиций Филопон и другие, хоть они и относились к перипатетикам (не говоря уж о других), не отметили еще раньше многих его ошибок! Во времена же Альфонса, который был жаден до всякой литературы, были переведены на латинский язык книги Аверроэса, Авиценны и других арабов. А когда начался расцвет Парижской академии, эти книги были привезены в Париж (где, разумеется, была большая нехватка книг), и там они были так высоко оценены, что Аверроэс, за которым установилось прозвище Комментатор, и Авиценна стали наряду с Аристотелем (словно какие-то вовремя засиявшие звезды) крупными авторитетами, как это можно заключить из сочинений божественного Фомы, Скота и других, цитирующих для подкрепления своих выводов наряду с Аристотелем также Комментатора и Авиценну[146].
Конечно, Гассенди, как и все полемисты, склонен класть краски порой слишком густыми мазками. Но тем интереснее для нас та ретроспектива, которую предлагает большой знаток эпикурейской философии и противник аристотелизма, полемизирующий с выродившейся схоластикой в XVII в. Во-первых, утверждает он, бесплодная перипатетическая школа не дала античному миру сколько-нибудь значительных мыслителей, тогда как платоновская Академия и школа стоиков производили их в изрядных количествах. Во-вторых, в античности аристотелизм не был столь же популярен, как другие школы. В-третьих, своей репутацией никогда не ошибавшегося философа Аристотель обязан пылкой увлеченности Аверроэса, выдававшего желаемое за действительное. В-четвертых, во Франции Аристотеля заодно с Аверроэсом приняли столь охотно лишь из-за нехватки в Париже книг. А в-пятых, наконец, Аверроэс изрядно исказил Аристотеля, сделав его еще хуже, чем он есть.
Гассенди выражал точку зрения значительной части интеллектуалов, стремившихся ниспровергнуть постылый аристотелизм. То, что некогда представлялось живительной струей свежего воздуха в затхлой атмосфере бесконечного копирования скудных мыслью церковных текстов, теперь стало символом всего косного и отжившего. В конце концов, аристотелизм – это всепроникающая и все разлагающая зараза, губящая западную образованность:
Не приходится удивляться тому, что впоследствии и в других странах, куда философия, по-видимому, пришла из Галлии, имя Аристотеля приобрело столь широкую известность. И это тем более, что сами теологи, которые считаются первыми среди ученых, вышли из Парижской академии, словно из троянского коня, и так высоко стали ставить Аристотеля, что считали необходимым защищать его словом и пером, как огнем и железом. Если же учесть, что с того времени термины перипатетической школы были введены в теологию, а затем, как бы из какого-то чувства соревнования, и в медицину, юриспруденцию и другие науки; что вообще преподаванием философии занимаются перипатетики, а слушатели не знакомятся ни с каким другим учением и слепо верят своим учителям… что к тому же тех людей, которые стремятся самостоятельно мыслить и имеют мужество пусть только пикнуть что-нибудь против принятых догм, чуть ли не освистывают самым настоящим образом; что в школах, на трибунах и почти везде кричат об одном только Аристотеле и отвергать его считается едва ли не меньшим грехом, чем отрицать евангелие от Иоанна; что даже в том случае, если там, где он сам сказал, мнения Аристотеля противоречат друг другу, нельзя с ним не согласиться и в лучшем случае разрешается лишь его интерпретировать, – если учесть все это, говорю я, то надо ли удивляться тому, что один Аристотель держит бразды правления в наших отечественных школах?[147]
Чтобы выступить против Аристотеля, все еще требовалась большая отвага. Мы уже говорили о том, какую цену пришлось заплатить за нелюбовь к Аристотелю злосчастному Рамусу. Но его пример никого не остановил. В 1624 г. Ж. Бито, Э. де Клав и А. Вийон попытались публично выступить против учения Аристотеля. Была объявлена дата публичного диспута, который должен был состояться во дворце принцессы Маргариты под председательством А. Вийона, – 24 августа. Главным действующим лицом должен был стать Бито, выдвинувший ряд тезисов под общим названием: «Положения, выдвинутые против аристотелевских, парацельсовских и каббалистических догматов». Народу собралось много, однако пришедшим объявили, что университетское начальство отменило диспут. Теологический факультет, возглавляемый деканом К. Морелем, обратился к Парижскому парламенту, который осудил тезисы Бито, предписал их уничтожение, а всем троим зачинщикам диспута велел убраться из города в 24 часа[148]. Несмотря на то, что антиаристотелевские положения не были обнародованы, в том же году профессор Сорбонны Ж.-Б. Морен опубликовал «Опровержение ложных тезисов Антуана Вийона, называемого солдатом-философом, и Этьена де Клава, химика-медика, публично объявленных ими в Париже против учения Аристотеля». Но, несмотря на столь жесткую реакцию, тогда же, в августе 1624 г. Пьер Гассенди анонимно издал в Гренобле свою первую книгу против Аристотеля.
Антиаристотелевский демарш Гассенди не встретил столь резкого отпора со стороны приверженцев аристотелизма, и на то была очень важная причина: трое отважных антиаристотеликов не были институализованы, так что их предполагаемое выступление должно было стать прямым выпадом против Сорбонны. Сорбонна приняла меры к защите, по тем временам вполне традиционные. Гассенди, будучи преподавателем коллежа и духовным лицом, а не каким-то там авантюристом, находился внутри образовательной системы и не нападал на нее.
Аристотелизм был связан со всей средневековой интеллектуальной культурой, и потеснить его, а тем более низвергнуть с пьедестала было чрезвычайно трудно. Пьер Бейл в своем «Словаре» писал об аристотелевской школе, поглотившей все прочие:
В нынешнем XVII в. она подвергается особенно сильным потрясениям. Но католические богословы, с одной стороны, и протестантские – с другой, прибегают к ее помощи, пользуясь ею как маяком, и они так укрепились в своей борьбе против новых философов, которую ведут, опираясь на поддержку светских властей, что нет никаких признаков того, что школа Аристотеля скоро утратит свое господство