«y = x²», что все получают одинаковое значение y, когда подставляют сходное значение для x. Или можно сказать: «Эти люди обучены так, что все выполняют конкретное действие в нужный миг, когда получают задание “прибавить 3”». Мы могли бы выразить это, сказав: «Для этих людей задание “прибавить 3” полностью определяет каждый шаг от одного числа к следующему». (В отличие от других, которые не знают, что им надлежит сделать при получении такого задания, или реагируют на него вполне уверенно, но каждый по-своему.)
С другой стороны, мы можем противопоставить различные виды формулы и различные виды ее употребления (различные виды обучения), им соответствующие. Тогда мы назовем формулы особого вида (с соответствующими способами употребления) «формулами, которые определяют число у для заданного значения x», а формулы другого вида – теми, которые «не определяют число у для заданного значения x». (y = x² относится к первому виду, y ≠ x² – ко второму.) Суждение «Формула… определяет число y» тогда будет утверждением о типе формулы, – и теперь мы должны отличать суждение «Формула, которую я записал, определяет y», или «Вот формула, которая определяет y», от суждений следующего вида: «Формула y = х² определяет число у для заданного значения x». Вопрос: «Эта записанная формула определяет y?» будет тогда означать то же самое, что и: «Какого типа эта формула?» – но не ясно, что делать с вопросом: «Является ли y = x² формулой, которая определяет y для заданного значения x?» Можно было бы задать этот вопрос ученику, чтобы проверить, понимает ли он употребление слова «определять»; или это могло бы быть математическое задание – доказать в особой системе, что x имеет всего один квадрат.
190. Теперь можно сказать: «Способ, каким осмысляется формула, определяет, какие шаги следует предпринять». И каков критерий выявления способов осмысления формулы? Это, например, способ постоянного употребления, способ, каким нас научили ее употреблять. Мы говорим, к примеру, тому, кто употребляет знак, нам неизвестный: «Если под «x!2» ты подразумеваешь x², тогда ты получишь такое значение у; а если ты имеешь в виду 2x, тогда другое». – Теперь спроси себя: как можно подразумевать одно или другое под х!2?
Таким образом осмысление может определять шаги заранее.
191. «Как если бы мы могли ухватить всю полноту употребления слова будто в моментальном озарении». Как что, например? – Разве нельзя употребление – в известном смысле – осознать моментально? И в каком смысле нельзя? – Суть в том, что «моментальное озарение» подразумевает иной, еще более прямой смысл. – Но существует ли его образец? Нет. Само выражение предлагает нам себя. Как результат наложения различных картин.
192. У тебя нет никакого образца этого сверх-факта, но ты поддаешься искушению употреблять сверх-выражения. (Это можно назвать философским суперлативом.)
193. Машина как символ способа ее действия: действие машины – я мог бы сказать поначалу – заложено в ней, кажется, изначально. Что это значит? – Если мы знаем машину, все остальное, то есть ее работа, представляется полностью определенным.
Мы рассуждаем так, будто эти части могут двигаться лишь данным способом, будто они не способны делать что- либо еще. Почему – или мы забыли о возможности их согнуть, сломать, расплавить и так далее? Да; во многих случаях мы не вспоминаем об этом. Мы используем машину, или чертеж машины, чтобы обозначить конкретное действие машины. Например, мы показываем кому- то такой чертеж и предполагаем, что он может вывести из него движение частей. (Так же, как можем назвать число, сообщив, что оно двадцать пятое в ряду 1, 4, 9, 16…) Выражение «Действие машины заложено в ней, кажется, изначально» означает: мы склонны сравнить будущие движения машины в их определенности с предметами, которые лежат в ящике и которые мы вынимаем. – Но мы не говорим этого, когда нас интересует предсказание фактического поведения машины. И в целом мы не забываем о возможности сбоя в движении частей и так далее. – Однако мы все же рассуждаем подобным образом, когда задаемся вопросом о способе, каким машина может для нас символизировать конкретный вид движения – ведь возможны самые разные его способы.
Мы могли бы сказать, что машина, или ее чертеж, начинают ряд картин, который мы научились выводить из данной картины.
Но когда мы вспоминаем, что машина может двигаться иначе, складывается впечатление, что способ ее движения должен содержаться в машине-символе намного более определенно, чем в подлинной машине. Как если бы для рассматриваемых движений недостаточно эмпирического определения, как если бы они должны – неким таинственным образом – присутствовать изначально. И это справедливо: движения машины-символа предопределены по-иному, нежели предопределяются движение любой подлинной машины.
194. Когда приходит мысль: возможные движения машины уже заложены в ней некоторым таинственным способом? – Что ж, когда занимаешься философией. И что приводит нас к размышлениям об этом? Способ, которым мы рассуждаем о машинах. Мы говорим, например, что машина имеет (обладает) такие-то и такие-то возможности движения; говорим об идеально однозадачной машине, которая способна двигаться только так-то. – В чем заключается возможность движения? Это не движение, но не кажется и сугубо физическими условиями движения – скажем, наличием зазора между гнездом и втулкой, из-за которого втулка не слишком плотно входит в гнездо. Пусть это эмпирическое условие движения, возможно ведь и представить, что все наоборот. Возможность движения, скорее, похожа на тень самого движения. Но знаешь ли ты об этой тени? И под тенью я подразумеваю не какую-либо картину движения – ибо такая картина не будет картиной лишь этого конкретного движения. Но возможность этого движения должна быть возможностью лишь этого движения. (Смотри, как высоко поднимаются валы языкового моря!)
Волны опадают, едва мы спрашиваем себя: как мы употребляем фразу «возможность движения», когда говорим о данной машине? – Но тогда откуда берутся наши странные мысли? Что ж, я показываю тебе возможность движения, скажем, посредством картины движения: «значит, возможность есть нечто, подобное реальности». Мы говорим: «Это еще не движение, но уже имеет возможность движения» – то есть «возможность есть нечто, весьма близкое к реальности». Хотя мы можем сомневаться, делают ли такие-то и такие-то физические условия движение возможным, мы никогда не спорим, является ли это возможностью того или иного движения: «значит, возможность движения находится в уникальном отношении к самому движению; она ближе к нему, чем картина к изображаемому»; ведь можно усомниться, вправду ли картина отображает именно то или это. Мы говорим: «Опыт покажет, обладает ли втулка этой возможностью движения», но не говорим: «Опыт покажет, есть ли это возможность данного движения»; «следовательно, не является эмпирическим фактом, что эта возможность есть возможность сугубо данного движения».
Мы размышляем о выражениях, которые употребляем применительно к этим явлениям; однако мы их не понимаем и склонны неверно истолковывать. Когда мы философствуем, то походим на дикарей, первобытных людей, что слышат речи людей цивилизованных, ошибочно их истолковывают и затем делают из этого самые причудливые выводы.
195. «Но я не имею в виду, что то, что я делаю сейчас (пытаясь ухватить смысл), определяет будущее употребление каузально и вследствие опыта, но при этом, загадочным образом, само употребление уже в каком-то смысле присутствует». – Разумеется, именно «в каком-то смысле»! На самом деле единственная ошибка в твоей фразе – выражение «загадочным образом». Остальное верно; и предложение кажется загадочным, лишь когда воображаешь иную языковую игру, отличную от той, в которой мы его употребляем. (Кто-то рассказывал мне, что ребенком удивлялся, как портной может «пошить платье» – он полагал, будто это означает, что платье именно шьется, нитка пришивается к нитке.)
196. Отказываясь понять употребление слова, мы принимаем его за выражение странного процесса. (Так мы думаем о времени как о странной среде и об уме как о странной сущности.)
197. «Как если бы мы могли осознать совокупность употребления слова в моментальном озарении». – И мы утверждаем, что делаем это. То есть: мы порой описываем, что делаем, именно этими словами. Но нет ничего удивительного, ничего странного в происходящем. Становится странно, когда нас побуждают думать, что будущее развитие должно в некотором роде присутствовать в процессе осознания употребления и все же там не присутствует. – Ведь мы говорим, будто нет ни малейших сомнений в том, что мы понимаем слово, а с другой стороны, его значение коренится в его употреблении. Несомненно, я хочу сыграть в шахматы, но шахматы есть игра в силу набора ее правил (и так далее). Выходит, я не знаю, в какую игру хочу сыграть, пока я в нее не сыграю? или все правила уже содержатся в моем намерении? Опыт ли говорит мне, что этот тип игры – обычное следствие подобного интенционального акта? Значит, невозможно убедиться в том, что я на самом деле намереваюсь сделать? А если это не имеет смысла – какая сверхсильная связь существует между интенциональным актом и предметом намерения? – В чем проявляется связь между смыслом выражения «Давай сыграем в шахматы» и всеми правилами игры? – Что ж, она в перечне правил игры, в обучении им, в повседневной практике игры.
198. «Но как правило может показать мне, что я должен делать вот тут? Что бы я ни делал, при том или ином истолковании мое действие будет соответствовать правилу». – Нам следует говорить не это, а, скорее, следующее: любое истолкование все еще повисает в воздухе вместе с истолковываемым и не может его поддержать. Истолкования сами по себе не определяют значение. «Тогда все, что я делаю, может соответствовать правилам?» – Позволь спросить: что общего у выражения правила – скажем, у дорожного указателя – с моими действиями? Какая связь здесь обнаруживается? – Что ж, возможно, вот такая: меня обучили реагировать на этот знак особым образом, и теперь я действительно реагирую на него так.