точно входит туда.
Но разве пятно «подходит» к белому окружению? – Но ведь это лишь как оно бы выглядело, если сначала имелось бы отверстие на его месте, и потом оно легло бы в отверстие. Но когда мы говорим, что «оно подходит», мы не просто описываем эту картину, не просто эту ситуацию. «Каждый цветной участок точно соответствует окружению» – довольно специализированная форма закона тождества.
217. «Как я могу подчиняться правилу?» – если это вопрос не о причинах, тогда об обосновании следования правилу так, как это делаю я.
Исчерпав обоснования, я достиг камня, и моя лопата согнулась. И я склонен говорить: «Это просто то, что я делаю». (Помни, что порой мы требуем определений не ради их содержания, а ради их формы. Наше требование – архитектурное; определение есть своего рода декоративный карниз, который ничего не поддерживает.)
218. Откуда берется мысль о том, что начало ряда – видимый участок рельсов, незримо уходящих в бесконечность? Что ж, можно вообразить рельсы вместо правила. И бесконечно длинные рельсы соответствуют неограниченному применению правила.
219. «Все шаги на самом деле уже предприняты» значит: у меня больше нет выбора. Правило, некогда наделенное конкретным значением, прочерчивает линии, которым предстоит следовать через все пространство. – Но если бы что-то наподобие этого и вправду происходило, как бы это помогло?
Нет; мое описание имеет смысл, только если понимать его символически. – Я должен был сказать: и тут меня как осенило.
Подчиняясь правилу, я не выбираю.
Я повинуюсь правилу слепо.
220. Но какова цель этого символического суждения? Оно призвано выявить различие между определенным причинно и определенным логически.
221. Мое символическое выражение на самом деле есть мифологическое описание применения правила.
222. «Линия указывает путь, которым я должен идти». – Но это, конечно, лишь картина. И если я решил, что она указывает то или это, сама по себе, как бы безотчетно, то не следует говорить, что я подчиняюсь ей как правилу.
223. Мы не чувствуем, что всегда следует дожидаться кивка (или шепота) правила. Напротив, мы вовсе не ждем, как на иголках, что оно скажет нам, зато оно всегда говорит одно и то же, и мы делаем то, что оно велит.
Можно сказать человеку, которого обучаешь: «Смотри, я всегда делаю то же самое. Я…»
224. Слово «согласие» и слово «правило» связаны друг с другом, они – словно кузены. Если я преподаю кому-либо употребление одного слова, он учится и употреблению другого.
225. Употребления слов «правило» и «то же самое» переплетаются. (Как и употребление слов «суждение» и «истина».)
226. Допустим, некто получает ряд чисел: 1 3 5 7, продолжая ряд 2x + 1. И теперь он спрашивает себя: «Всегда ли я делаю то же самое или всякий раз что-то другое?» Если изо дня в день ты обещаешь: «Завтра я приду вас навестить», – ты постоянно говоришь то же самое или каждый день что-то другое?
227. Имело бы смысл говорить: «Делай он что-то другое каждый день, мы не должны утверждать, что он подчинялся правилу»? Это не имеет смысла.
228. «Мы наблюдаем ряд всего одним способом!» – И каким именно? Очевидно, алгебраически, и еще как фрагмент расширения. Или в нем заключено больше? – «Но способ, каким мы его наблюдаем, безусловно, объясняет все!» – Однако это не замечание относительно сегмента ряда или чего-либо, что мы в нем отмечаем; это лишь выражение того факта, что мы обращаемся к правилу за инструкцией и делаем нечто, не ища иного руководства.
229. Я верю, что улавливаю некий тонкий рисунок в сегменте ряда, характерный узор, к которому нужно лишь добавить «и так далее», чтобы он протянулся в бесконечность.
230. «Линия указывает путь, которым я должен идти» – это лишь парафраз вот этого: она – моя последняя инстанция, определяющая, каким путем мне идти.
231. «Конечно, ты видишь, что?..» Это характерное выражение того, кто подчиняется правилу.
232. Вообразим правило, сообщающее мне, как я должен ему подчиняться; то есть когда мой взгляд движется вдоль линии, внутренний голос говорит: «Вот так!» – В чем отличие этого процесса подчинения своего рода вдохновению и подчинения правилу? Ведь они вовсе не одинаковы. В случае вдохновения я ожидаю наставления. Я не смогу научить кого-либо своей «технике» следования линии. Если только не научу вслушиваться, некоторой восприимчивости. Но тогда, конечно, я не могу требовать, чтобы он следовал за линией точно так же, как я.
Это не мой опыт действия по вдохновению и согласно правилу; это грамматические замечания.
233. Также возможно вообразить подобное обучение своего рода арифметике. Дети могут вычислять, каждый по- своему – слушая свой внутренний голос и подчиняясь ему. Такого рода вычисление походило бы на некое сочинение.
234. Однако возможно ли вычислять так, как мы фактически делаем (все соглашаемся и так далее), и все же на каждом шаге ощущать руководство со стороны правила, словно нас зачаровали, удивляясь тому обстоятельству, что мы пришли к согласию? (Мы могли бы возблагодарить Божество за наше соглашение.)
235. Это просто показывает характерные свойства того, что мы называем «подчинением правилу» в повседневной жизни.
236. Виртуозы вычислений дают правильный ответ, но не могут объяснить, как. Мы не должны говорить, что они вычисляют? (Семейство случаев.)
237. Вообрази кого-то, кто использует линию как правило следующим образом: он берет циркуль и ведет одну его ножку вдоль линии, которая служит «правилом», а другой чертит линию, которая соответствует правилу. И, двигаясь вдоль основной линии, он меняет ширину размаха циркуля, с очевидной точностью, ориентируясь на правило, будто оно определяет все его действия. Наблюдая за ним, мы не видим регулярности в этом расширении и сокращении расстояния между ножками циркуля. Мы не можем изучить его способ следовать за линией. И здесь, возможно, кто-то и вправду скажет: «Образец как будто сообщает ему, в каком направлении двигаться. Но это не правило».
238. Может лишь казаться, что правило порождает все свои следствия, если я вывожу их как само собой разумеющиеся. И пока все само собой разумеется, для меня очевидно называть этот цвет «синим». (Критерии факта, что нечто само собой разумеется для меня.)
239. Откуда человек знает, какой цвет выбрать, когда слышит «красный»? – Очень просто: он должен взять цвет, чей образ приходит ему на ум, когда он слышит это слово. – Но откуда он знает, что это за цвет, «чей образ приходит ему на ум»? Требуется ли для этого дополнительный критерий? (На самом деле существует такая процедура как выбор цвета, который приходит на ум, когда слышишь слово «…»).
«Красный» означает цвет, который приходит мне на ум, когда я слышу слово «красный» – это было бы определение. Но не объяснение того, какова суть употребления слова в качестве имени.
240. Споры не возникают (среди математиков, скажем) по поводу того, подчиняться правилу или нет. Люди не дерутся из-за этого, например. Это часть каркаса, на который опирается деятельность нашего языка (например, при описании).
241. «То есть ты говоришь, что согласие между людьми решает, что верно и что ложно?» – Истинно или ложно то, что люди говорят; и соглашаются они на языке, который применяют. Это не согласие во мнениях, но согласие в форме жизни.
242. Если язык призван служить средством общения, необходимо согласие не только в определениях, но также и (пусть и странно это прозвучит) в суждениях. Это, кажется, отменяет логику, но на самом деле нет. – Одно дело описывать методы измерения, и другое – получать и сообщать результаты. Но то, что мы называем «измерением», частично определено неким постоянством в результатах измерения.
243. Человек может поощрить себя, отдавать себе приказы, подчиняться, обвинять и наказать себя; может задавать себе вопросы и отвечать на них. Можно даже представить людей, которые говорят исключительно монологом; которые сопровождают свои действия разговорами с собой. – Исследователь, наблюдающий за ними и слушающий их беседы, мог бы перевести их язык на наш. (Это позволило бы ему правильно предсказывать действия этих людей, ведь он также слышит, как они принимают решения.)
Но возможно ли представить язык, на котором человек может записать или выразить вслух свой внутренний опыт – чувства, настроения и прочее – для личного пользования? Что ж, разве нельзя передать все это нашим обычным языком? – Но это не то, что я имею в виду. Отдельные слова этого языка должны обозначать то, что известно лишь самому человеку, его личные, приватные ощущения. Значит, никто другой не сможет понять этот язык.
244. Как слова соотносятся с ощущениями? – Тут как будто нет никакого затруднения; разве мы не говорим об ощущениях каждый день, не даем им имена? Но как устанавливается связь между именем и именуемым? Этот вопрос сходен со следующим: как человек выучивает значение имен ощущений? – Слова «боль», например? Вот одна возможность: слова связаны с изначальными, естественными выражениями ощущений и употребляются вместо них. Ребенок причиняет себе боль и плачет; затем взрослые говорят с ним, учат его восклицаниям и, позднее, предложениям. Они учат ребенка новому поведению при боли.
«Ты говоришь, что слово “боль” на самом деле означает “плач”?» – Напротив: словесное выражение боли заменяет плач и не описывает его.
245. И как я могу зайти настолько далеко, чтобы попытаться поместить язык между болью и ее выражением?
246. В каком смысле мои ощущения являются личными? – Что ж, только мне ведомо, вправду ли я испытываю боль; другой человек может это лишь предполагать. – В одном отношении это неверно, а в другом и вовсе нонсенс. Если мы употребляем слово «знать», как оно обычно употребляется (а как еще его можно употреблять?), тогда другие очень часто знают, когда я страдаю от боли. – Да, но все равно они лишены той убежденности, какая свойственна в этом случае мне! – Обо мне нельзя сказать в целом (разве что в шутку), будто я