307. «Выходит, ты в душе – бихевиорист[28]? Разве на самом деле ты не говоришь, что все кроме поведения есть фикция?» – Если я и говорю о фикциях, то исключительно о грамматических.
308. Откуда возникает философская проблема психических процессов и состояний и бихевиоризма? – Первый шаг к ней совершенно не бросается в глаза. Мы говорим о процессах и состояниях, оставляя неизученной их природу. Когда-нибудь, наверное, мы будем знать о них больше – так мы думаем. Но именно это заставляет нас по-особому подходить к вопросу. Ведь мы располагаем определенным понятием, что значит изучить процесс глубже. (Определяющий пасс в фокусе уже сделан, а мы приняли его за вполне обыденное движение.) – И теперь аналогия, которая была призвана принудить нас осознать наши мысли, распадается на части. И мы вынуждены отрицать по-прежнему непознаваемый процесс в по-прежнему неисследованной среде. А выглядит так, будто мы отрицаем психические процессы. Но мы, естественно, не хотим их отрицать.
309. Какова твоя цель в философии? – Показать мухе выход из мухоловки.
310. Я говорю кому-то, что мне больно. Его отношение ко мне тогда будет определяться верой, неверием, подозрением и так далее.
Давай предположим, что он говорит: «Все не так уж плохо». – Разве это не доказывает, что он верит в наличие чего-то за внешним выражением боли? – Его отношение есть доказательство его отношения. Вообрази, что не просто слова: «Мне больно», но и ответ: «Все не так уж плохо» заменяются натуральными звуками и жестами.
311. «Что может различаться сильнее?» – В случае боли я полагаю, что могу показать отличие непосредственно себе. Но я могу и показать любому отличие между сломанным и целым зубом. – Однако чтобы показать отличие себе, тебе не нужна фактическая боль; ее достаточно вообразить – например, перекосить лицо. И ты знаешь, что таким образом показываешь именно боль, а не, скажем, выражение лица? И откуда тебе известно, что ты должен показать себе, прежде чем ты это сделаешь? Это личное представление иллюзорно.
312. Но снова, разве случаи демонстрации зуба и боли не сходны? Ведь зрительное восприятие одного соответствует ощущению боли в другом случае. Я могу показать себе зримый образ в столь же малой – или в той же – степени, как и ощущение боли.
Давай вообразим следующее: поверхности окружающих предметов (камни, растения и т. д.) имеют участки и пятна, которые вызывают у нас боль при соприкосновении с нашей кожей. (Возможно, по причине химического состава этих поверхностей. Но наверняка мы этого не знаем.) В данном случае следует говорить о пятнах боли на листьях конкретных растений, как в настоящее время мы говорим о красных пятнах. Я допускаю, что для нас полезно замечать эти пятна и их форму; что мы в состоянии вывести из них важные свойства объектов.
313. Я могу показать боль, как показываю красный цвет, как показываю прямоту и кривизну, деревья и камни. – Именно это мы называем «демонстрацией».
314. Тут проявляется фундаментальное заблуждение, если я склонен изучать свою текущую головную боль, чтобы разобраться в философской проблеме ощущений.
315. Может ли понять слово «боль» тот, кто никогда не чувствовал боли? – Учит ли меня опыт, так это или нет? – И если мы говорим: «Человек не способен вообразить боль, не ощутив ее хотя бы единожды», – откуда нам знать? Как определить, верно это или неверно?
316. Чтобы уяснить значение слова «думать», мы наблюдаем за собой, когда думаем; и то, что мы замечаем, будет тем, что обозначает это слово! – Но это понятие не употребляется подобным образом. (Будто, не умея играть в шахматы, я должен угадать, что означает слово «мат», пристально наблюдая за последним ходом в некоей шахматной партии.)
317. Вводящая в заблуждение параллель: выражением боли является стон – выражением мысли служит суждение.
Как будто цель суждения в том, чтобы передать другому человеку, каково тебе: только, если можно так выразиться, в мыслящей части, а не в желудке.
318. Предположим, мы думаем, пока говорим или пишем – я имею в виду, как мы обычно делаем; в целом мы не станем заявлять, что думаем быстрее, чем говорим; нам не кажется, что мысль следует отделять от ее выражения. С другой стороны, однако, мы говорим о скорости мысли; о том, что мысль пронзает, будто молния; что решения становятся очевидными, словно в озарении, и так далее. Следовательно, вполне естественно спрашивать, происходит ли то же самое, что и при молниеносном мышлении – только предельно ускоренное, – когда мы говорим и «думаем, пока говорим». В первом случае стрелка часов словно обегает циферблат мгновенно, а во втором движется размеренно, запинаясь на словах.
319. Я могу воспринять или осознать мысль в моментальном озарении в том же смысле, в каком способен записать ее несколькими словами или несколькими карандашными штрихами.
Что делает мои заметки воплощением этой мысли?
320. Молниеносная мысль может быть связана с мыслью озвученной, как алгебраическая формула связана с рядом чисел, который я из нее вывожу.
Когда, например, мне задают алгебраическую функцию, я УВЕРЕН, что в состоянии выявить ее значения для аргументов 1, 2, 3… и до 10. Эту уверенность следует назвать «обоснованной», поскольку я научился рассчитывать такие функции и так далее. В других случаях она не будет обоснованной – но ее оправдает успех вычислений.
321. «Что происходит, когда человек внезапно что-либо понимает?» – Этот вопрос плохо сформулирован. Если это вопрос о значении выражения «внезапное понимание», ответ не должен указывать на процесс, какому мы даем это название. – Вопрос может значить: каковы признаки внезапного понимания; каково его характерное психическое сопровождение?
(Нет оснований предполагать, что человек ощущает движения лицевых мышц, сопровождающие то или иное выражение, например, или изменение дыхания, свойственное некоторым эмоциям. Даже пусть он ощущает их, когда обращает на них внимание.) ((Позирование.))
322. На вопрос, что означает выражение, подобное описание не отвечает; и это приводит нас к ошибочному заключению, что понимание есть конкретный неопределимый опыт. Но мы забываем, что нас должен интересовать другой вопрос: как мы сравниваем различный опыт, какой критерий тождества мы устанавливаем для проверки?
323. «Теперь я знаю, как продолжить» – восклицание; оно соответствует натуральному звуку, всплеску радости. Конечно, из моего ощущения не следует, что я не обнаружу, что собьюсь, когда попытаюсь продолжить ряд. – Имеются случаи, в которых придется сказать: «Когда я говорил, что знаю, как продолжить, я на самом деле знал». Могут сказать так, например, когда возникнет непредвиденная помеха. Но непредвиденным не должно быть просто то, что я сбиваюсь.
Можно также вообразить случай, в котором некто постоянно испытывал бы озарения – он восклицал бы: «Теперь я знаю!», но не мог бы обосновать свои утверждения на практике. – Могло бы показаться, будто в мгновение ока он позабыл значение картины, ему открывшейся.
324. Будет ли корректно утверждать, что дело здесь в индукции и что я уверен в своей способности продолжить ряд, не менее, чем в том, что вот эта книга упадет наземь, едва я ее выпущу; и что я изумлюсь ничуть не меньше, если внезапно и без видимой причины собьюсь в продолжении ряда, чем если книга останется висеть в воздухе, а не упадет? – На это я отвечу, что тут мы не нуждаемся ни в каких обоснованиях уверенности. Что оправдывает уверенность лучше, чем успех?
325. «Уверенность, что я смогу продолжить после этого опыта – после того как увидел формулу, например, – попросту основана на индукции». Что это означает? – «Уверенность, что огонь обожжет меня, основана на индукции». Означает ли это, что я доказываю себе: «Огонь всегда обжигал меня, значит, обожжет и теперь?» Или предшествующий опыт есть причина моей уверенности, а не ее основание? Является ли ранний опыт причиной уверенности, зависит от системы гипотез, законов природы, в которой мы рассматриваем феномен уверенности.
Оправданна ли наша уверенность? – Что люди принимают за обоснование, показано тем, как они думают и живут.
326. Мы ожидаем этого и удивляемся тому. Но цепочка причин конечна.
327. «Можно ли мыслить без слов?» – И что такое мышление? – Что ж, разве ты никогда не мыслил? Разве ты не наблюдал за собой и не видел, что происходит? Все должно быть довольно просто. Тебе не нужно дожидаться этого, как, скажем, астрономического события, а затем спешно производить наблюдения.
328. И что же подразумевают под «мышлением»? Как научаются употреблять это слово? – Если я говорю, что мыслил, всегда ли я прав? – Для какой ошибки тут всегда найдется место? Возможны ли обстоятельства, при которых спросят: «Вправду ли я тогда мыслил; не ошибаюсь ли я?» Предположим, некто проводит измерения в процессе мышления: прерывает ли он процесс, если ничего не говорит себе в ходе измерения?
329. Когда я мыслю на языке, никакие «значения» не приходят мне на ум в дополнение к словесным выражениям: язык сам по себе есть носитель мысли.
330. Считать ли мышление своего рода разговором? Можно было бы сказать, что оно отличает осмысленную речь от бессмысленного разговора. – Значит, мышление, кажется, сопровождает речь. Процесс, который может сопровождать что-то другое, или может протекать отдельно. Скажи: «Да, это перо тупое. Ну ладно, оно сгодится». Сначала помыслив это; потом уже без мысли; потом обдумай мысль без слов. – Что ж, делая некие записи я мог бы проверить остроту своего пера, скривить лицо – и затем продолжить, с жестом смирения. – Еще я мог бы действовать таким способом, проводя различные измерения, что сторонний наблюдатель сказал бы, что я – без слов – мыслил: если две величины равны третьей, они равны друг другу. – Но что составляет мысль, не есть некий процесс, который призван сопровождать слова, если те не следует произносить бездумно.