потому что я хочу употребить применительно к ней ту же самую форму выражения, как и о материальной комнате, в которой сижу. Описание последней не предполагает упоминания владельца, на самом деле ей не нужен владелец. Но тогда и у зрительной комнаты не должно быть владельца. «Ибо – можно было бы сказать – у нее нет владельца, ни вне, ни внутри нее».
Подумай о картине, о воображаемом пейзаже с домом. – Кто-то спрашивает: «Чей это дом?» – Ответ, кстати, мог бы быть таким: «Он принадлежит крестьянину, который сидит на скамье перед ним». Но тогда он не сможет, например, войти в свой дом.
399. Можно было бы также сказать: конечно, владелец зрительной комнаты должен быть сродни ей; но внутри его нет, а «снаружи» не существует.
400. «Зрительная комната» мнится открытием, но тот, кто ее открывает, обнаруживает лишь новый способ речи, новое сравнение; можно даже говорить о новом ощущении.
401. Ты обретаешь новую точку зрения и толкуешь ее как наблюдение за новым объектом. Ты истолковываешь грамматическое движение, совершенное тобой, как квазифизическое явление, которое наблюдаешь. (Подумай, к примеру, о вопросе: «Являются ли данные чувственного опыта материалом, из которого состоит вселенная?») Но имеется возражение на мои слова, что ты совершил «грамматическое» движение. Первое, что ты обнаружил, – новый способ смотреть на мир. Как если бы ты изобрели новый способ рисовать, или же новый стихотворный размер, или новый тип пения.
402. «Да, я говорю: “Теперь у меня есть такой-то и такой- то образ”, но слова “у меня есть” выступают лишь знаком для кого-то еще; описание образа представляет собой полное сообщение о воображаемом мире». – Ты хочешь сказать: слова «у меня есть» сходны с «Внимание!..» Тебя тянет сказать, что это вообще-то следует выразить иначе. Возможно, просто движением руки и последующим описанием. – Когда, как в данном случае, мы не одобряем употребление выражений обыденного языка (которые, тем не менее, выполняют их роль), нам предстает умственная картина, противоречащая картине нашего обычного способа выражения. При этом мы испытываем желание сказать, что наш способ выражения не описывает факты, как они есть. Словно, к примеру, суждение «ему больно» может оказаться ложным неким иным способом, чем если человеку не больно. Словно форма выражения сообщает нечто ложное, даже когда суждение faute de mieux[32] утверждает нечто истинное.
Именно так выглядят споры между идеалистами, солипсистами и реалистами. Одна сторона нападает на нормальную форму выражения, будто нападая на некое утверждение; другие защищают ее, словно постулируя факты, признаваемые каждым разумным человеком.
403. Если мне следует обозначать словом «боль» сугубо то, что я до настоящего времени называл «моей болью», а прочие «болью Л. В.», я не причиню другим никакого урона, при условии, что имеется система записи, в которой утрата слова «боль» в иных сочетаниях как-то восполняется. Других все еще будут жалеть, направлять к врачам и так далее. Конечно, этому способу выражения не противоречило бы говорить: «Но смотри, другие испытывают то же, что и ты!»
Но что я приобрету из этого нового способа изложения? Ничего. Но в конце концов и солипсист не стремится к практическим выгодам, когда защищает свои взгляды!
404. «Когда я говорю, что мне больно, я не указываю на того, кому больно, так как, в некотором смысле, понятия не имею, кто он». И это можно обосновать. Ведь суть такова: я не сказал, что такому-то человеку больно, но что «мне…» Теперь, говоря это, я не назвал никаких имен. И я не называю имен, когда издаю стон от боли. Хотя кто-то другой понимает по стону, кому больно.
Что означает знать, кому больно? Это означает, например, знать, кому в этой комнате больно: скажем, тому, кто сидит вон там, или тому, кто стоит в углу, или высокому мужчине со светлыми волосами, и так далее. – Чего я добиваюсь? Я хочу подчеркнуть, что налицо разнообразие критериев личного «тождества».
И какой них определяет мое высказывание, что мне больно? Никакой.
405. «Но во всяком случае, когда ты говоришь, что тебе больно, ты хочешь привлечь внимание других к конкретному человеку». – Ответ может быть таким: нет, я хочу привлечь их внимание к себе.
406. «Но, конечно, своими словами “мне…” ты хочешь провести различие между собой и другими». – Можно ли так утверждать во всех случаях? Даже когда я просто издаю стон? И даже если я вправду «хочу провести различие» между собой и другими людьми – хочу ли я отличить человека Л. В. от человека N. N.?
407. Возможно вообразить кого-то, кто стонет: «Кому-то больно – я не знаю, кому именно!» – и нас, спешащих на помощь тому, кто стонал.
408. «Но ты же не сомневаешься, кому именно больно – тебе или другому!» – Суждение «Я не знаю, сам я или кто-то еще страдает от боли» будет логическим произведением, и один из его сомножителей таков: «Я не знаю, больно мне или нет» – и это не значимое суждение.
409. Вообрази несколько человек, вставших в круг, и меня среди них. Один из нас, порой этот, а порой тот, соединяется с полюсами электрической машины, так, что мы не можем этого видеть. Я смотрю на лица других и пытаюсь определить, кто из нас находится под током. – Потом я говорю: «Теперь я знаю, кто это; ведь это я сам». В подобном смысле я могу также сказать: «Теперь я знаю, кто ощутил удар тока; это я сам». Довольно странный способ выражаться. – Но если я предполагаю, что могу ощущать удар тока, даже когда под током находится кто-то еще, тогда выражение «Теперь я знаю, кто…» становится неуместным. Оно не принадлежит данной игре.
410. «Я» – не имя человека, «здесь» – не имя места, а «это» – вовсе не имя. Но они связаны с именами. Имена объясняются их посредством. И верно, что физике свойственно не употреблять эти слова.
411. Рассмотрим, как следующие вопросы можно применять и как разрешать.
1) «Это мои книги?»
2) «Это моя нога?»
3) «Это мое тело?»
4) «Это мое ощущение?»
Каждый из этих вопросов имеет практические (нефилософские) применения.
(2) Подумай о случаях, когда моя нога обезболена или парализована. При определенных обстоятельствах вопрос можно разрешить, определив, могу ли я чувствовать боль в этой ноге.
(3) Здесь можно указать на зеркальное отражение. При определенных обстоятельствах, однако, можно коснуться тела и задать этот вопрос. При других обстоятельствах он означает то же самое, что и: «Мое тело выглядит так?»
(4) Какое ощущение имеется в виду под «этим»? То есть как тут употребляется указательное местоимение? Конечно, иначе, чем, скажем, в первом примере! Тут возникает путаница, поскольку кажется, что, обращая внимание на ощущение, словно указываешь на него.
412. Чувство непреодолимой пропасти между сознанием и процессами мозга: как получается, что это не сказывается на размышлениях о нашей повседневной жизни? Мысль об этом различии сопровождается легким головокружением – которое возникает, когда мы решаем логическую головоломку. (То же головокружение атакует нас, когда мы думаем о некоторых теоремах теории множеств.) Когда это чувство проявляется в данном случае? Когда я, например, обращаю внимание особым способом на свое собственное сознание и в изумлении говорю себе: ЭТО, как предполагается, итог мозгового процесса! – Как если бы оно царапало мой лоб изнутри. – Но что может значить «обращаю внимание на свое собственное сознание»? Это, безусловно, самое странное, что только может быть. Это конкретный акт созерцания, который я назову подобным образом. Я пристально гляжу передо собой – но не в направлении какого-либо предмета. Мои глаза широко открыты, брови не сдвинуты (как бывает в большинстве случаев, когда я интересуюсь конкретным объектом). Никакой интерес не предшествовал этому созерцанию. Мой взгляд отстраненный или напоминает взгляд человека, восхищенного освещением неба и впитывающего этот свет.
Теперь подумай, что суждение, которое я определил как парадокс (ЭТО порождено мозговым процессом!), никоим образом не парадоксальное. Я мог бы произнести его в ходе эксперимента, цель которого состояла в том, чтобы показать, что эффект видимого света произведен возбуждением особой зоны мозга. – Но я не произносил это предложение в обстановке, в которой оно приобрело бы повседневный и непарадоксальный смысл. И мое внимание было вовсе не тем, какое сочеталось бы с проведением эксперимента. (Будь иначе, мой взгляд был бы сосредоточенным, а не отстраненным.)
413. Здесь мы имеем случай интроспекции, мало чем отличный от того, из которого Уильям Джеймс почерпнул мысль о том, что «я» состоит в основном из «своеобразных движений в голове и между головой и горлом». И интроспекция Джеймса показала не значение слова «я» (в том смысле, в каком оно означает «человек», «личность», «индивид», «я сам») и не анализ такового, а состояние внимания философа, когда последний говорит себе слово «я» и пытается проанализировать его значение. (И отсюда многому можно научиться.)
414. Ты думаешь, что в конце концов должен ткать некую ткань: ведь ты сидишь за ткацким станом – даже если рама пустая – и делаешь такие движения, будто ткешь.
415. Мы предоставляем на самом деле замечания по поводу естественной истории рода человеческого; мы демонстрируем, однако, не диковинки, но наблюдения, относительно которых никто не усомнился, но которые избежали внимания лишь потому, что они всем очевидны.
416. «Люди согласны в том, что они видят, слышат, чувствуют и так далее (даже при том, что некоторые из них слепы, а некоторые глухи). Значит, они – сами себе свидетели в том, что обладают сознанием». – Но как это странно! – Кому я на самом деле сообщаю, если говорю: «У меня есть сознание»? С какой целью я говорю это себе, и как может понять меня другой человек? – Такие выражения, как «Я вижу», «Я слышу», «Я сознаю», имеют реальное употребление. Я говорю врачу: «Теперь я снова слышу этим ухом» или говорю кому-то, кто счел, что я в обмороке: «Я уже в сознании», и так далее.