335. Что происходит, когда мы стараемся, например, при написании письма найти правильное выражение для наших мыслей? Данный способ выражения уподобляет такой процесс переводу или описанию: мысли уже наличествуют (возможно, уже заранее даны) и мы просто ищем им выражение. Эта картина более или менее подходит для различных случаев. Но и происходить при всем том может разное! Я поддаюсь настроению, и выражение приходит. Или передо мной возникает некая картина, которую я стараюсь описать. Или же: мне приходит в голову английское выражение, а я пытаюсь припомнить его немецкий эквивалент. Или я делаю жест и спрашиваю себя: "Какие слова соответствуют этому жесту?" И т.д.
Ну, а каким должен быть ответ на вопрос: "Есть ли у тебя мысль до того, как ты ищешь для нее выражение?" Или на вопрос: "В чем состояла эта мысль, как она существовала до ее выражения?"
336. Это напоминает случай, когда человеку представляется, что нельзя непосредственно мыслить предложениями с таким странным порядком слов, как в немецком или латинском языке. На этих языках, по его мнению, сначала нужно мыслить, а потом уже расставлять слова в их необычном порядке. (Некий французский политик написал однажды, что особенность французского языка состоит в том, что в нем слова стоят в том же порядке, как их мыслят.)
337. Но разве я уже с самого начала не замышлял, скажем, целостную конструкцию, скажем, предложения? Выходит, она уже была в моем сознании еще до того, как была высказана! Если бы она присутствовала в моем сознании, то было бы противоестественно, чтобы порядок слов в ней был другим. Но мы тут вновь создаем вводящую в заблуждение картину "замышляемого" (Beabsichtigen), а значит, и употребления этого слова. Намерение вплетено в соответствующую ситуацию, в людские обычаи и институты. Не существуй техники игры в шахматы, у меня не могло бы возникнуть намерение сыграть шахматную партию. То, что я в общем и целом заранее замышляю определенную конструкцию предложения, обеспечивается тем, что я могу говорить по-немецки.
338. Ведь сказать что-то можно, лишь научившись говорить. Выходит, тот, кто намерен что-то сказать, тоже должен научиться этому, овладеть языком. И все-таки ясно, что, желая говорить, не обязательно говорят, как можно хотеть танцевать, не танцуя.
А раздумывая об этом, мы мысленно прибегаем к представлению о танце, речи и т.д.
339. Мышление не является нематериальным (unk"rperlicher) процессом, который придает жизнь и смысл речи и который можно было бы отделить от речи, подобно тому как дьявол удалил с Земли тень Шлемиля. Но как это понимать: "не является нематериальным процессом"? Стало быть, мне известны "нематериальные процессы", но мышление не является одним из них? Нет, выражение "нематериальный процесс" я привлек на помощь, находясь в затруднительном положении и пытаясь наиболее простым способом объяснить значение слова "мыслить".
Однако можно было бы сказать "Мышление нематериальный процесс", если бы мы таким образом хотели отличить, например, грамматику слова "мыслить" от грамматики слова "питаться". Только это слишком слабо выявляет разницу значений. (Это все равно что сказать: "Цифры это действительные, а числа не"действительные объекты.) Неудачный способ выражения верное средство впасть в путаницу. Он как бы преграждает выход из нее.
340. Как функционирует какое-нибудьслово, нельзя угадать. Следует вглядеться в его употребление и научиться на этом.
Трудность, однако, состоит в том, чтобы устранить предрассудок, препятствующий этому обучению. Это не глупый предрассудок.
341. Лишенную мысли и осмысленную речь следует сравнить с механическим и осмысленным исполнением музыкального произведения.
342. Уильям Джемс, чтобы показать возможность мышления без речи, цитирует воспоминания одного глухонемого, мистера Балларда, поведавшего, что он еще в раннем возрасте, до того как научился говорить, размышлял о Боге и мире. Что бы это могло значить! Баллард пишет: "Именно во время этих очаровательных прогулок, за два или три года до моего приобщения к азам письменного языка, я начал задавать себе вопрос, как возник мир". Уместно спросить его: а уверен ли ты, что это правильный перевод твоих бессловных мыслей в слова? И почему здесь приходит в голову этот вопрос, который в других обстоятельствах, кажется, вовсе не возникает? Хочу ли я сказать, что пишущего обманывает его память? Я даже не знаю, сказал ли бы я это. Эти воспоминания необычное явление памяти, и я не знаю, какие выводы о прошлом рассказчика можно было бы извлечь из них!
343. Слова, которыми я выражаю мои воспоминания, это мои реакции на воспоминания.
344. Мыслимо ли, чтобы люди, никогда не говорившие вслух, при всем том владели внутренней речью, молчаливо обращались к самим себе?
"Если бы люди всегда беззвучно говорили лишь с самими собой, то они бы просто делали постоянно то, что делают время от времени и сегодня". Следовательно, это совсем нетрудно себе представить, достаточно сделать несложный переход от некоторых ко всем. (Подобно тому как: "Бесконечно длинный ряд деревьев это просто ряд, который не имеет конца".) Критерием того, что человек разговаривает про себя, служит для нас то, что он говорит нам, и все его остальное поведение. Мы утверждаем, что человек разговаривает с самим собой, только в том случае, если он может говорить и в обычном смысле этого слова. Мы же не говорим этого о попугае или о граммофоне.
345. "Что происходит иногда, могло бы происходить всегда". Для чего могло бы сгодиться такое предложение? Оно напоминает следующее: "Если "F(а)" имеет смысл, то имеет смысл и "(x) " F(x)"". "Если может случиться, что кто-то в игре сделает ложный ход, то можно допустить, что и все люди во всех играх не делают ничего другого, кроме ложных ходов". Так нами овладевает искушение искаженно понять логику наших выражений, неправильно представить употребление наших слов.
Приказы иногда не выполняют. Но что бы вышло, если бы приказы никогда не выполнялись? Понятие "приказ" потеряло бы смысл.
346. А разве нельзя вообразить, что Бог вдруг дарует разум попугаю и тот начинает говорить с самим собой? Но здесь важно то, что для такого представления мне потребовалось вообразить божество.
347. "Но по себе-то я знаю, что значит "говорить с самим собой". И будь я лишен органов звуковой речи, я все же мог бы вести разговоры с самим собой".
Если я знаю это только применительно к себе, то, выходит, я знаю лишь то, что я так называю, а не то, что кто-то другой называет так.
348. "Эти глухонемые обучены общению лишь на языке жестов, с самим же собой, внутренне, каждый из них говорит на языке звуков". Ну разве тебе не понятно это? Ну, а как я могу узнать, понимаю ли я это?! Что можно делать с этим сообщением (если оно является таковым)? Вся идея понимания приобретает здесь сомнительный привкус. Не знаю, должен ли я ответить, что мне понятно это или же что непонятно. Я готов ответить: "Это немецкое предложение; на вид пока не пытаешься включить его в действие оно в полном порядке; оно взаимосвязано с другими предложениями, и потому так уж сразу не скажешь, что мы, по сути, не знаем, о чем оно говорит. Каждый, чья восприимчивость не притуплена философствованием, замечает, что здесь что-то не так".
349. "Но это же вполне осмысленное допущение". Да, при обычных обстоятельствах эти слова и эта картина имеют привычное для нас применение. Если же, допустим, такое применение отпадает, то мы как бы впервые осознаем эти слова и эту картину в обнаженном виде.
350. "Но, предполагая, что кто-то испытывает боль, я ведь просто допускаю, что он чувствует то же самое, что так часто ощущал я сам". Это ничего не дает. Это все равно что я бы сказал: "Ты же знаешь, что значит "Сейчас здесь 5 часов"; выходит, знаешь и что значит "сейчас на Солнце 5 часов". Это просто означает, что там точно такое же время, как и здесь, если здесь 5 часов". Объяснение с помощью тождества (Gleichheit) здесь не действует. Хоть я и знаю, что 5 часов здесь и 5 часов там можно назвать "одинаковым временем", но не знаю, в каких именно случаях следует говорить, что время тут и там одинаково.
Не является объяснением и фраза: предположение, что он испытывает боль, просто допущение, что он чувствует то же, что и я. Просто я вполне владею этим элементом "грамматики", то есть мне понятно: если бы говорили: печке больно и мне больно, тем самым утверждалось бы, что печь испытывает то же, что и я.
351. И все же мы по-прежнему склонны заявлять: "Чувство боли есть чувство боли испытывает ли его он или я, и я так или иначе узнаю, больно ему или нет". С этим я вполне мог бы согласиться. А спроси ты меня: "В таком случае неужели ты не знаешь, что я имею в виду, говоря, что печке больно?" я мог бы на это ответить: "Эти слова способны вызвать у меня самые разнообразные представления, но от этого мало толку". Я в состоянии что-то представить себе и в связи со словами: "На Солнце было как раз 5 часов пополудни", например, настенные часы, показывающие 5. Но еще более удачным примером было бы применение слов "сверху", "снизу" к земному шару. В этом случае мы имеет совершенно отчетливое представление о том, что означает "сверху" и что "снизу". Ведь я вижу, что я сверху, а земля подо мной! (И не смейся над этим примером! Да, еще в начальной школе нам втолковывали, что глупо так говорить. Но куда легче похоронить проблему, чем решить ее.) И только размышление показывает нам, что в этом случае слова "сверху" и "снизу" используются необычным образом. (Так мы можем говорить об антиподах как о людях, живущих "в низу" нашего земного шара. Но и за ними нужно признать право употреблять то же самое выражение по отношению к нам.)
352. При этом случается, что мышление разыгрывает с нами удивительные трюки. Например, ссылаясь на закон исключенного третьего, мы готовы заявить: "Одно из двух: подобная картина либо представляется, либо же нет; третьего не дано!" Этот странный аргумент встречается и в других областях философии. "При бесконечном десятичном развертывании числа p либо встречается группа "7777", либо же нет третьего не дано". То есть: богу это известно, мы же этого не знаем. Но что сие значит? Мы используем картину, картину видимого ряда, обозримого для одного, а для другого нет. Тут закон исключенного третьего гласит: это должно выглядеть либо так, либо этак. Таким образом, по сути, он вовсе ничего не говорит и это самоочевидно, но предлагает нам некую картину. И проблема теперь должна заключаться в том, соответствует ли действительность этой картине или нет. Причем кажется, будто эта картина определяет, что и как мы должны делать и к чему стремиться, но этого не происходит, и как раз потому, что мы не знаем, как ее нужно применять. В словах "Третьего не дано" или "Ведь третьего же не дано!" выражается лишь то, что мы не в состоянии отвратить взор от этой картины, картины, которая выглядит так, словно в ней уже должны содержаться и проблема и ее решение, в то время как мы чувствуем, что это не так.