Человеческая мысль, ушибленная загадками мира, мучительно ищет смысл жизни, и не находит. Она непрерывно удаляется во все новые и новые бесконечности, которые только увеличивают ее жажду познания. Единственное, что существует в универсуме, это бесконечность, рассуждает Метерлинк. Бытие не имеет цели. Цель означает границу; единственное правило бесконечности и бытия состоит в том, что они не имеют и не могут иметь границы. В этом причина того, что мы ищем, и всегда будем искать, вопрошая, и никогда ничего не поймем[115]. Итог человеческого прогресса страшен: «Если мы подведем итог всему, что совершил человек с момента своего появления на земле, то констатируем, что он не узнал ничего о жизни, ничего о смерти, ничего о Боге и универсуме, ничего о пространстве и времени, несколько неуверенных слов о свете, теплоте, электричестве и гравитации, ничего о духе и материи, ничего о вечности, ничего о бесконечности, ничего о добре или зле, ничего о происхождении, ничего о цели или конце»[116].
Чем завершится человек? И чем – такой человек, как Метерлинк? Прикованный к земле, он выкрикивает свои больные вопросы в космические пропасти и пещеры, и – ниоткуда эха, ниоткуда отклика. Отовсюду поднимается и заливает человека молчание, глухое, а может быть, и коварное. Для Метерлинка, во всяком случае, глухое и коварное. Но не для Христова человека. Ибо он и в Божием молчании находит красноречивый ответ на свою муку и боль. А отчаянный Метерлинк, еще сорок лет тому назад, ударяя вопросами в неотворяющиеся врата космических тайн, окликал существо за вратами: «Чудовище, плюю на тебя!»
Болезненно и раздраженно чувствительный к мистерии мира, Метерлинк сводит свои размышления о жизни в безнадежный вывод, макбетовски отчаянный и макбетовски трагичный. Шекспир, всечеловечески широкий и глубокий, причем гораздо более душевно здоровый, чем Метерлинк, изрек устами Макбета самое ужасное суждение о жизни: «Жизнь – это сказка, рассказанная идиотом, полная шума и ярости и ничего не означающая» («a tale told by an idiot, full of sound and fury, signifying nothing»)[117].
Высказать подобное суждение о жизни вполне естественно для такого трагического злодея, как Макбет. Но для Метерлинка бесконечно трагично, что он принимает такое суждение и говорит о нем, что это, «несомненно, последнее слово нашей истины»[118]. И еще украшает его новыми, гуманистическими, декадентскими максимами: «Нет сомнения, что мы все живем как работники, выполняющие машинально, слепо, поверхностно повседневную работу»[119]. Все мы – вечные каторжники[120]. Встречали ли вы когда-нибудь живое существо, которое отправилось бы в другую страну, а не в смерть?[121] И, наконец, свидригайловский вывод обо всем: «свирепость и мерзость – очевидный завет, основной закон природы»[122].
Человеческая мысль по природе своей бесконечна, для того, чтобы она знала, что ее цель – полностью соединиться с бесконечным Богом. Минуя Бога, она срывается в солипсически-сатанинские пропасти, в которых неминуемо кончает самоубийственным отчаянием и безумием. Меланхолический Метерлинк не может избежать этого самоубийственного чувства и сознания: «Человечеству придет конец, вероятно, тогда, когда человек воспроизведет и исчерпает все изобретения природы, то есть когда все будет испробовано, все предпринято, все узнано. Но еще вероятнее, что задолго до этого человечество убьет себя своими собственными руками»[123].
Печально быть человеком; еще печальнее, если человек этот – Метерлинк, а хуже всего – если Иван Карамазов. Такой человек горит в огне своего собственного отчаяния, но никогда не сгорает; всегда умирает, но никак не умрет. Человек, не расширенный, не углубленный, не продолженный, не обесконеченный Богочеловеком Христом, есть не что иное, как монада, герметически закрытая со всех сторон. Он никак не может выйти из себя, перешагнуть границы своей проклятой самости, и выйти в транссубъективный мир. Если глаз заключен в черном шаре, само зрение причиняет ему только большую муку. Так и человек, заключенный в свой универсум, только мучается от того, что он человек. Эта мука превращается в непреходящую радость единственно тогда, когда человек уверует в сладчайшего Господа Иисуса, который услаждает вечной сладостью горькие тайны мира и открывает их волшебные глубины. А дотоле печальные исполины мысли сходят с ума от разветвленных ощущений и деннонощных созерцаний бесчисленных бездн…
Достоевский как пророк и апостол православного реализма
Я знаю Достоевского как пророка, как апостола, как мученика, как поэта, как философа. Поражает многогранность его гения. Будучи всечеловечески широк и глубок, он принадлежит всем, но и все принадлежат ему. Он настолько человек, настолько всечеловек, что всем родной: родной сербам, родной болгарам, родной грекам, родной немцам, родной всем людям на всех континентах. В нем присутствует каждый из нас, каждый может найти себя в нем. Своим всечеловеческим сочувствием и любовью он всем свой.
Мы, люди, живем в мире двуединой реальности: физической и духовной. Что представляет собой эта физическая реальность? – Материю. А что такое материя? Сегодня есть физики, которые утверждают, что материя, на самом деле, не существует; существуют только нематериальные праэлектороны и фотоны. А духовная реальность, что это такое? – Душа. А что такое душа? Нечто непосредственно данное нашему существу, нечто, сущности и формы чего мы не знаем.
Считая материю и душу реальностью, не провозглашаем ли мы в качестве реальности привидения?
Как бы мы ни хотели удостовериться в реальности материи и духа, наша человеческая мысль и наше человеческое чувство свидетельствуют одно, только одно: и материя, и дух сотканы из чего-то, что похоже на тень и сон: «соние есмы непостоянное»[124]. А все то, что мы называем вещами и существами, состоит из той же материи, что и сон: «вся сень, вся сон»[125]. И этот наш земной мир реальностью своей похож на сон, который снится кому-то. И мы, люди, часть этого космического сна, движемся в этом мире как тени между тенями, как привидения между привидениями, как призраки между призраками.
Но мысль человеческая, чья природа фантастичнее самой природы сна, неутомимо вопрошает: что есть то, что делает материю реальностью, а что то, что делает реальностью душу? И материю и душу делает реальностью только всесильный Творец всех реальностей – Бог Слово. Это – евангельский ответ человеческой мысли, единственный ответ, который означает для нее истинное благовестие. Все существующее реально постольку, поскольку имеет в себе Словесную (Логосную) силу. Реальность в действительности есть не что иное, как логосность. То, что делает природу природой, и человека человеком, и душу душой, и материю материей, и небо небом, и землю землей, и жизнь жизнью, и бытие бытием – это логосность.
Слово стало плотию (Ин. 1:14). Эти три слова содержат целокупное евангелие божественного и человеческого реализма. Только воплощением Бога Слова люди осознали настоящую, непреходящую, вечную реальность. До воплощения люди воистину были привидениями. С момента воплощения через все человеческое начала струиться божественная реальность. И каждый человек настолько истинно реален, насколько соединил себя с воплощенным Богом Словом. А это означает: насколько вошел в тело Богочеловека Христа, которое есть Церковь. Как тело Бога Слова, Церковь в действительности – единственная непреходящая реальность в этом преходящем мире.
Пророчески вдохновенно и апостольски восхищенно Достоевский почувствовал всю бесконечную важность воплощенного Бога Слова для нашего земного мира. Это первая и самая главная реальность и основа всякой прочной реальности. Достоевский заявляет: «Источник жизни… спокойствие для человека источник жизни, и спасение от отчаяния всех людей, и условие sine qua non[126], и залог всего мира, и заключается в трех словах: Слово плоть бысть, и вера в эти слова…»[127]. – В воплощенном Слове Достоевский находит все ценности неба и земли, потому и говорит, что «Все дело в том, что Слово в самом деле плоть бысть.
В этом вся вера и все утешенье человечества, утешенье, от которого оно никогда не откажется»[128].
Став человеком, Бог Слово сделал для людей осуществимыми божественные ценности, божественные идеалы. Он показал, что люди могут жить Богом и осуществлять в этом мире Божии мысли и желания. Невозможно, заявляет Достоевский, верить, что «Слово плоть бысть, т. е. что идеал был во плоти», и не веровать, что он «не невозможен и достижим всему человечеству. Да разве человечество может обойтись без этой утешительной мысли? Да Христос и приходил затем, чтоб человечество узнало, что знания, природа духа человеческого может явиться в таком небесном блеске, в самом деле и во плоти, а не то что в одной только мечте и в идеале, что это и естественно, и возможно. <…> Последователи Христа, обоготворившие эту просиявшую плоть, засвидетельствовали в жесточайших муках, какое счастье носить в себе эту плоть, подражать совершенству этого образа и веровать в Него во плоти. Другие, видя, какое счастье дает эта плоть, чуть только человек начнет приобщаться ей и уподобляться на самом деле ее красоте, дивились, поражались, и кончалось тем, что