странство и время вокруг себя, а в себе – самолюбие и эгоизм. Глаза, быть может, самый сложный орган чувств, потому что скрывают, но и открывают больше всего тайн. Для того и слезы даны глазам, чтобы видеть больше тайн мира и больше печали в них. А когда человеческие слезы заливают печальные миры, тогда они начинают блистать красотой праисконной, красотой логосной, красотой божественной.
В этом тяжком и печальном мире дар слез есть самый трогательный и самый дивный дар. Плакать над печальной тайной мира дано только избранным. А через избраннейших – выплакалась вся тварь. Выплакалась омолитвенными, печальными очами святого Исаака Сирина, и святого Ефрема Сирина, и святого Симеона Нового Богослова. И через всех печальников рода человеческого. Они плакали и плачут за всю тварь, особенно за тех, которые имеют глаза, но не имеют слез. Они, эти святые сочувственники и всечувственники, чувствуют, как вся тварь стенает и мучается, вся: от первой до последней. А их нежные и жалостливые сердца – непересыхающие источники слез.
Тоска зачинается в душе от таинственности мира. И в ней – слеза. Существовать и не знать, ради чего существуешь, это праисток тоски. А то и первобытный источник слез. Иметь способность мышления и мыслить, а не знать, откуда эта способность и для чего, это другой праисточник человеческой тоски. А вершина тоски – не иметь возможности освободиться от самоощущения и самосознания. Не есть ли это некое вечное заточение? Ибо вечно мыслить и вечно чувствовать, и, несмотря на это, не быть в состоянии до конца домыслить мысль о себе и мире, не быть в состоянии до конца прочувствовать чувство себя и мира, не есть ли это тоска тоски и мука мук? От всего человек может отдохнуть, но никогда – от себя: от самоощущения и самосознания. Это соломонова усталость от существования и соломоново мучение от прозябания. Человеческий аппарат ощущений настолько сложен и запутан, что его мог сотворить только Бог. То же самое справедливо и для мыслительного аппарата человека. Нет ничего сложнее этого ни в человеке, ни в существах вокруг человека. А тем, что само по себе сложно, запутанно и таинственно, разве можно упростить и объяснить что-либо из того, что сложно, запутанно и таинственно в мирах вокруг человека? Кажется, что человеческое ощущение мира и человеческая мысль о мире еще больше усложняют мир, который и сам по себе весьма сложен и весьма загадочен.
Стези сознания человеческого покрыты мраком, а до его начала и после его завершения все только ночь к ночи и полночь к полночи. Человеческие органы чувств – как слепые часовые в мертвом карауле. Бесчисленные ночи, своими потемками, принимающими жуткие обличья фантастических привидений, пугают человеческое сознание и лихорадят человеческое чувство. Кто даст им солнце, необходимое для того, чтобы рассеять жуткие потемки и осветить таинственные миры? Бывает тоска еще большая: человек иногда ощущает землю как свое тело, как свою судьбу; ее воздух – его нервы, ее горы – его вздохи, ее пропасти – его падения, ее болезни – его печали.
Куда углубляются и где тонут человеческие мысли, когда они вырываются за грань времени и пространства? Не закат ли там, не сумрак ли и сумерки, ведущие во тьму, а она – в мрачные ночи и безысходные пропасти? Багряная заря радости не красит их черных ресниц. Неужели это последняя станция человеческого ума на пути его существования? А человеческие чувства, стремительно взлетающие с грани времени и пространства, куда они улетают, в какие миры и какие реальности? Следует ли мысль за чувством или чувство – за мыслью? О, печальное паломничество, и еще более печальная похоронная процессия: туга за тугой, вздох за вздохом. Человек, ты постоянно на каких-то своих похоронах. Ибо смерти твои бесчисленны…
Пойдет ли мысль человеческая на восток, встретит перекресток; двинется ли на запад – еще более жуткий перекресток; рванется ли на юг – опять перекресток. Но страшнее самого страшного то, что все эти перекрестки сходятся и никогда не расходятся, где? – В человеческом самосознании и самоощущении. Поэтому человек – самое тоскующее существо среди всех существ. По части тоски он первый, первый во всех мирах. Этого его первенства никто не может по праву оспорить. Как же тогда душе его не сорваться в рыдание, вопль и отчаяние?
О ночи, о все ночи всех миров, как случилось, что вы бросили якорь в зенице человеческого сознания? И как случилось, что вы вселились во все пропасти человеческой души и там еще остается место для все новых ночей и новых полночей? Мне кажется, что, когда где-то там, в пренебесной вышине, начинают восходить солнца и прогоняют потемки, все они сбегаются на нашу планету и скрываются в человеческом существе. Я бы сказал, все полночи, когда их погонит заря, бегут без оглядки и срываются прямо в сердце человеческое. Ночь, убегая от дня, охотнее всего прячется в человека и затворяется в нем. Чтобы никогда из него не выйти – тут ей ночлег и дневное пристанище, тут ей любимое местопребывание. Человек! – Прибежище всех ночей и полуночей. Как будто бы он бесповоротно влюблен в них, а они в него. Только здесь скорбь за скорбью гонится и вопль с воплем свивается. Есть ли для человека лекарство от тоски и вопля? Есть ли, есть ли, есть ли?..
Все в этом мире так печально, что и высказать невозможно. Если этот мир имеет душу, то эта душа – печаль. В мире так много боли, так много яда, так много смерти, так много греха – перестает ли Бог когда-нибудь печалиться над этим миром? Грех, каждый людской грех, разве не покрывает печалью и не заливает скорбью светлое лицо Божие?
«Скорбь моя всегда предо мною»[219] – это исповедь Псалмопевца, но и любого настоящего человека. Этот мир держится на скорбящих душах. Человек стоит столько, насколько он имеет способности скорбеть. Если ты скорбишь скорбью какого-то человека, ты стоишь двух людей; если ты скорбишь скорбями многих людей, ты стоишь столько, сколько все они; а если ты скорбишь скорбью всех тварей и всех существ, ты сто́ишь столько, сколько все миры вместе взятые, и даже больше, несравнимо больше. Чтобы душа человеческая могла вдоволь наплакаться над несчастной тайной этого мира, надо в каждой поре иметь по глазу, и в каждом глазе – по источнику слез. А когда в сердце ударят все громы жизненных страданий, и вся душа воскипит состраданием, и все очи человеческого существа взволнованно заплачут, тогда – тогда кроткий Иисус голубиными ногами нежно и невидимо входит в скорбящую душу, а за Ним, дивным и чудотворным, входят все Его благие чудеса. И Он, самый нежный и самый чувствительный, постепенно превращает человеческую чувствительность во всечувствительность и сочувствие во всесочувствие. И Христов человек чувствует скорбь каждого как свою скорбь и боль каждого как свою боль. И он мог бы с правом сказать: скорбь всех созданий всегда со мной.
Без Господа Иисуса душа человеческая – ужас, проклятие и безумие. Только на огненной колеснице христоустремленности человеческая душа может вознестись туда, где тоска мира превращается в милую печаль, где престают горькие тайны одичалых земных фабрикантов греха и смерти и настают вечные радости.
В Иисусовом мире владычествует чарующая вечность. Здесь каждая мысль человеческая начинается какой-то милой безначальностью, а завершается какой-то сладкой бесконечностью. А для каждого человеческого чувства границей служит божественная безграничность. И все существо человеческое исполняется вечной божественной логосностью, вечной божественной логичностью, вечным божественным смыслом. И с помощью этой божественной логосности, божественной логичности, божественного смысла Христов человек находит вечную божественную логосность, вечную божественную логичность, вечный божественный смысл во всех тварях и существах во всех Божиих мирах. О, уберите все миры – пусть только останется Он – Единственный, Никемнезаменяемый, Всесладчайший Господь и Бог мой: Иисус вседивный, всечудесный, всемилый!.. Обрушьте все вселенные в бездну небытия – пусть только останется Он – над всеми несчастными человеческими существами, ибо нас Он, единственно Он – Единый Человеколюбец – воскрешает из всех смертей во все божественные вечности и сверхвечности, радости и всерадости…
Бунт клеща
Когда я смотрю на человека в его огреховленной реальности, я говорю себе: для Бога не существует большего ада, чем человек. А человек, влюбленный в греховные сласти, скрежещет зубами и шепчет: самый страшный ад, который люди измыслили для себя, – это Бог… Ему бы хотелось, чтобы не было Бога живого и истинного, который всемилостиво спасает от греха и справедливо осуждает за грех упорный. А над этим размышлением пылает истина: если бы все земные холмы и горы превратить в ладан и зажечь, могли бы они своим благоуханием преодолеть земной смрад, текущий гноем из многочисленных тварей, и в первую очередь – из людей?
На меня нападает треклятый ужас, когда я вижу бесконечность человека без Бога. Ибо нет ничего страшнее этого. Что есть бессмертие без Бога, если не бесконечность без света и радости? Ни в одном из известных миров нет большего чудовища, чем человек без Бога. Нет и более страшного ада. Ибо самый страшный ад – человек без Бога. Если мысль человеческая оторвется от Бога, чем она завершится? Чем закончится? – Черной бесконечностью. А это ад. Ибо мысль без Бога – самый страшный ад. А чувство, которое ничем не связано с Богом, не есть ли ад для человека? Мои богоборческие мысли и мои мрачные чувства распинают меня и разрывают, и я, изнемогая, тоскливо вопрошаю: Господи, если ад не во мне, тогда где, где, где?
Природа греха – взбунтоваться самому и взбунтовать людей вокруг себя против Безгрешного.
Грехолюбивого человека опустошает праисконная ненависть ко всему, что есть божественного и небесного. Он бы приблизился к небу, чтобы презрительно плюнуть на него, а затем сорваться вниз головой с неба в трясину земных сластей. Заметили ли вы, что все бунты против Бога проистекают от желания оправдать грех? А грех, которому нет равных и который не прощается ни в одном из существующих миров, это мой бунт, не адамов: я не хочу ни ведать, как Ты, ни быть, как Ты, ни жить, как Ты, но полностью уничтожить сознание о Тебе и сознание о себе. Мой бунт не иудин, Господи! Ибо не хочу ни выдать Тебя, ни предать Тебя, ни убить Тебя, но просто – не знать Тебя. Разве это не большой бунт, не большой грех? Ни одним путем я не хочу идти к Тебе; мне милы пути, которые от Тебя уводят. Зачем повлек Ты меня на многие пути и запутал в Свои сети? Кто дал Тебе на это право? – Не я, я не хочу этого…