Этот мир населен растениями, животными, минералами, а над всем этим поселен человек. Не затем ли, чтобы чувствовать все вздохи униженных, все муки угнетенных, всю боль отчаявшихся и спокойно и решительно спешить по трупам к своему бессмертию? О, трагическое бессмертие на трупах ближних! Даны ли человеку чувства, которые это выдержат, и душа, которая от этого не обезумеет, и сердце, которое от этого не разорвется? И все же человек существенно и судьбоносно зависит от всех тварей, и все твари от него. В человеке есть нечто, что делает его судьбой времени и пространства, судьбой всех подангельских существ во всех мирах. Поэтому он иногда смело взыгрывает духом перед всеми пропастями, рассеянными по пространству и времени. И все же он маленький-малюсенький, крохотный-крохотусенький, этот человек. Извлеките из земли силу тяготения, которой земля держит нас в своем страстном объятии, куда бы мы, люди, разлетелись, на что упали бы? Есть ли дно, когда падаешь с земли, и куда падают, и на что падают?
У грехолюбивого человека есть своя логика, которой он оправдывает свой грех и свое зло. Вот она: этот мир сотворен эпилептиком. Разве душа в теле не корчится постоянно в эпилептических судорогах? Разве тело в мире не находится постоянно в эпилептическом припадке? Разве земля в объятиях солнца не мучится эпилептическими муками? Разве зеница в оке не пребывает постоянно в эпилептической судороге? Наша звезда – отвратительная бородавчатая жаба среди звезд, а люди, а существа на ней, все только бородавки, бородавка к бородавке. Из-за этого звезда наша в постоянной лихорадке, а человек на ней – в постоянном бреду. Какой-то проклятый озноб струится из всех звезд на нашу звезду. И все боли несчастных существ сливаются на нашу планету, как будто бы она единственное сердце всех миров. И она корчится, трясется и бредит в каком-то космическом бреду, и рыдает под мрачными высотами и над грозными глубинами, не понимая ничего из того, что с ней происходит…
Нет ничего уродливее грехолюбивого человека. Он носит в себе самом свое самое страшное призрачное страшилище: огреховленное сознание и огреховленное чувство. И еще одно страшилище: огреховленную волю. А что представляет собой его явь? – Непрерывную и нескончаемую процессию отвратительных страшилищ-призраков. Из-за такого человека горюют миры над человеком, боятся его и страшатся за свою судьбу. Но если когда-нибудь, где-нибудь в космосе будут искать самое страшное, пугающее привидение для Божества, только наша планета будет в состоянии подарить его космосу. Чтобы устрашить космос и космические существа, достаточно быть человеком – человеком греха и зла.
Что такое природа? На чем она стоит? Из чего состоит? Где ее фундамент? Где низ? Где верх? Где начала? Где концы? Все, что принадлежит ей, необычно, удивляет наше маленькое человеческое сознание и изумляет наше крошечное человеческое чувство. Ибо и бесконечно малое удивляет так же, как бесконечно большое. Озноб пробирает человека и от бесконечно малого, и от бесконечно большого. Между бесконечно малым (праэлектроном) и бесконечно большим (универсумом) что тут мчится, что простирается? Человек и бесчисленные существа и предметы. Какие процессы ткутся и выплетаются на чудесном утке́[220], натянутом между бесконечно малым и бесконечно большим? Бросается в глаза: везде та же тайна, и в самом большом, и в самом малом, и во всем том, что находится между малейшим и величайшим. «Везде тот же план, та же мысль… Тот же закон управляет и жизнью атома, и жизнью звезды»[221].
Где бы он ни остановился, человек всегда окажется или на краю бесконечно малого, или на краю бесконечно большого. И его сознание дрожит и трепещет, склонившись над жуткими пропастями бесконечно большого и бесконечно малого. А чувство пугается и цепенеет, ныряя по ним. Завлеченная соблазнительной таинственностью пропасти, мысль человеческая всегда близка к помешательству, а чувство – к отчаянию. Здесь и для человеческой мысли, и для человеческого чувства спасение только одно: Богочеловек Иисус. Ибо Он, мудростью и любовью ведя человеческую мысль и человеческое чувство через пропасти бытия и существования, незаметно превращает человеческую мысль в богомысль и человеческое чувство в богочувство. И так вводит их в райскую божественную вечность, где никакие противоречия не нарушают их богочеловеческого мира.
А без Богочеловека человеческая мысль чувствует себя на этой планете как на космическом леднике, где все замерзает от какого-то неизбежного ужаса. Замерзают мысли, замерзают чувства. Без Богочеловека человек стремглав мчится из безумия в безумие, из бунта в бунт. Наподобие этого безумия и этого бунта: что это за шпионы вокруг нас и над нами, все эти высшие существа: и Бог, и ангелы, и бесы? Кто им дал право, это страшное право контроля и суда над нами? Прилепили нас, как клещей, на эту вонючую помойку – нашу планету – какими-то тяготениями и гравитациями, чтобы мы никуда не сдвинулись. И когда начинаем звать на помощь, когда бунтуем, то это – бунт клеща. Наши голоса – голоса клещей, наши вопли – вопли клещей, докуда слышны они? Все равно, хотя бы они были слышны всего лишь в миллиметре от земли, главное – нам больно, больно, что мы суть то, что мы суть. А это значит, что и у нас, клещей, есть сердце. Во всяком случае, у нас есть то, чем мы чувствуем боль. Пусть наша боль настолько мала, что невидима для высших и вечных существ. Но в том-то и состоит наше мучение, что наша боль, хотя бы и маленькая, охватывает все наше клещиное сердце. И разве существует маленькое сердце и маленькая боль? Даже и бесконечно малая боль для самой себя бесконечно велика. А это – проклятая привилегия, которая навязана нам, клещам, неизвестно по какому праву и за что…
Каждая человеческая мысль, гонимая инстинктом сознания, уводит в безмысль, если не причастится Всесмысла. Также и каждое человеческое чувство. А такие мысли и чувства суть не что иное, как черные демоны в царстве человеческой души, да и сама душа есть не что иное, как ад.
Причастить мысль божественным Всесмыслом, божественной Логосностью означает – преобразить ее в богомысль. Так же и чувство: если оно причастится божественного Всесмысла, оно преобразится в богочувство. А богомысли и богочувства – как ангелы. Душа, полная ими, полна ангелов. Это и делает ее раем. Постоянно чувствовать и постоянно осознавать божественные логосности и божественные всеценности мира и есть рай для человеческой души. Не иметь такого чувства и сознания – ад для души. Постоянство и бессмертие в чувстве и сознании божественной логосности мира характерно для ангелов и святых. Полное отсутствие этого чувства и сознания характеризует бесов и людей, закоренелых во зле. Колебание в этом чувстве и сознании – удел человека полуверы. Рай состоит в постоянном и бессмертном чувстве и сознании божественной логосности мира. А ад – в полном отсутствии такого чувства и сознания. Диавол тем и диавол, что он полностью и вечно отрекается логосности и логичности мира. Для него – все бессмысленно, все глупо, поэтому все надо уничтожить. А человек поставлен на полпути между раем и адом, между Богом и диаволом.
Каждая мысль, каждое чувство понемногу отводит душу или в рай, или в ад. Если она логосна, мысль связывает человека с Богом Словом, со Всесмыслом, со Всеценностью. Но если она нелогосна, противологосна, она неминуемо связывает человека с Бессмысленным, с Обессмысливателем, с диаволом, а это уже – ад. От пребывания души с Богом и в Боге в человеке зачинается и рождается все, что бессмертно, вечно и богочеловечно; от пребывания же души с диаволом в человеке зачинается и рождается все, что смертно, грешно и адово. Человеческая жизнь на этой планете – это грандиозная драма: здесь постоянно сталкиваются преходящее с вечным, смертное с бессмертным, зло с добром, диавольское с Божиим.
Ничто так не преследует человека, как грех. Причем это делает даже грех самый маленький. Грех гонит человека по пустыням бессмысленного, глупого, отчаянного, самоубийственного. Каждым своим грехом человек в действительности гонит себя из боли в боль, из страдания в страдание, из отчаяния в самоубийство, из порожнего в пустое, из смертного во всесмертное. Прототип самопреследования – Каин. Грех сперва преследует человека как мысль, затем как чувство и, наконец, как страсть. Соделанный, он превращается в легион гонителей. Ибо он разлит по всему человеческому самоощущению и самосознанию. А разливает его совесть. И куда бы человек в себя ни посмотрел, он видит только его. И если спросить его, как ему имя, он отвечает наподобие евангельского бесноватого: легион имя мне, ибо нас много [ср. Мк. 5:9].
Грех никогда не бывает в единственном числе, но всегда во множественном. Каждый грех – легион, ибо из одного греха роятся многие грехи. И каждый грех по-своему что-то обезумливает в человеке, пока он от многих грехов не сойдет с ума и не лишится мира в себе и вокруг себя. Вспомните Раскольникова. Потому что, совершив убийство, которое до его совершения считал естественным, логическим и разумным выражением своей человеческой самостоятельности и храбрости, нормальным и рациональным человеческим поступком, он с изумлением почувствовал и увидел, что убийство – жуть и ужас для человеческого существа, а то и целый ад, а главное – мучитель и преследователь. Везде в себе и за собой Раскольников видит только свое преступление, только свой грех.
Он никак не может вырваться из него, за его пределы. Настолько не может, что, наконец, выходит на площадь, покаянно кланяется на все четыре стороны света и всем объявляет свой грех.
Вспомните Макбета. Шекспир гениально показал, что преступление, что грех никогда не может быть чем-то естественным и логичным для человеческого существа, даже если человек всеми силами старается оправдать логикой и разумом грех как средство человеческой жизни, как естественное выражение человеческого существа. Грех гонит человека из непокоя в ярость, из ярости в помешательство. Макбет – лучшая тому иллюстрация. Заметили ли вы: у Шекспира все преступники гонимы духом совершенного преступления, грехом. Всех их мучает этот невидимый и неумолимый мучитель – грех. Каждый из них терзается и задыхается в страшном аду своего собственного греха.