Только Фауст – исключение. Причем исключение неестественное. Он нейтрализует грех. Всей своей ученостью он старается превратить грех в негрех, чуть ли не в добродетель. Но в этом Гете как раз очень поверхностный человековед. Он даже не приблизился к свойственному Шекспиру и Достоевскому глубокому проникновению в те бездонные глубины человеческого существа, где неутомимо действует вулкан совести. Даже языческая антропология в этом отношении была глубже, естественнее, истиннее. Вспомните Эдипа, Антигону, Медею.
Своей человеческой истинностью библейская истина о грехе бессмертнее всех. После убийства своего брата Каин нигде не может успокоиться, земля его не держит и не терпит, и он мчится, убегая от самого себя, но никак не может убежать. Символически, он носит на челе печать своего греха. А каждый грешник носит печать своего греха на совести. Действительно, грех есть в первую очередь самоубийство, потому что убивает в человеке, пусть и немного, души, совести. А затем эта самоубийственная сила проецируется как убийственная, и тогда убивает то, что находится рядом с человеком. Все это свидетельствует: грех есть нечто неестественное и противоестественное и в человеке, и в мире.
Грех не стареет, напротив, чем дольше он живет, тем больше молодеет, если человек не победит его совестью. А совесть делает это, если имеет в себе Бога. Каждый может испытать на себе, как грех растет в душе от размера атома до космического размера. Самые очевидные примеры этого – Каин и Раскольников. Для каждого из нас не менее очевидным примером может служить любой грех в каждом из нас. Этого не ощущают только люди, чья совесть закоченела в грехолюбии, богоборчестве и сладострастии.
Все во мне и вокруг меня – и большое и малое, и конечное и бесконечное, и простое и загадочное, и мрачное и светлое, и видимое и невидимое, и смертное и бессмертное, и злое и доброе, и все и вся во всех мирах, которые я знаю, чувствую и предчувствую, – побуждает меня на молитву-вопль: Господи, о Господи! Есть ли в Твоих мирах ответы на мои вопросы? Или я не в состоянии услышать их из того мира, который все дальше удаляется от меня? Если ночь – мой язык, Ты меня не слышишь, если день – мое ухо, я Тебя не слышу. О, как же мне услышать Тебя; о, как же мне Тебя дозваться? Тебя, Вездесущего, нет во мне из-за моих грехов, поэтому я не слышу Тебя, не вижу и не понимаю. О Всемилостивый, сойди, спустись в мое сердце, в мою душу, в мое тело – змеюшник, помойку, ад. Но Ты и в ад сошел, и даже там остался Богом. Сойди и в мой ад, ибо Ты можешь его Собой превратить в рай. Потому что там, где Ты, там уже рай, а человек с Тобой – уже ангел. О, покажи мне Себя, Господи неявленный, неизреченный!.. Вся исскорбевшаяся природа тянется к Тебе в судорожном крике: Господи, помилуй!.. Боль наша сливает все человеческие слова в один молитвенный вопль: Господи, помилуй! Оглянувшись на себя, мы находим разлитый по всему нашему существу только этот вздох: Господи, помилуй! Мы бы хотели себя показать Тебе, а слезы льются и показывают Тебе всю нашу душу в двух этих словах: Господи, помилуй! У каждой твари есть сердце, а сердце тем и сердце, что по Тебе тоскует и вздыхает: Господи, помилуй! В этом печальном мире ничто так не нужно человеку, как то, чтобы кто-то смиловался над ним, и прежде всего Ты, Господи – помилуй! А с Тобой и за Тобой да смилуются над человеком все существа и вся тварь: «Господи, помилуй! мама, помилуй! друг, помилуй! травка, помилуй! птичка, помилуй! все существа во всех мирах: помилуйте, помилуйте, помилуйте!..»
Вниз по бурному водопаду времени
Если у вселенной есть мечта – не наша ли это планета? Если есть сердце – не человек ли это? Если есть зрение – не глаз ли это человеческий? Однако это может так выглядеть, если смотреть из человека. Если же посмотреть на нашу планету с зенита космической перспективы, тогда она по сравнению с универсумом как целым – миллионная доля песчинки, а человек на ней – какая-то квадрилионная часть этой миллионной части… Утешительное сопоставление, не правда ли? По количеству материи, представленной в его теле, человек – невидимейший из невидимого, неслышимейший из неслышимого, незаметнейший из незаметного. А чувства человека? а мысли? а желания? Своей физической мелкостью не суть ли люди – почти невидимые грибочки на огромном теле универсума, и даже еще что-то более мелкое и незначительное? Если бы не было духа в человеке и Слова в духе, мы, люди, были бы трагической Божией бессмыслицей.
Почему наше человеческое зрение несоразмерно нашему человеческому духу? И наш слух, и вообще все наши органы чувств? Досягаемость наших органов чувств отчаянно несоразмерна по сравнению с досягаемостью наших мыслей, наших чувств, наших стремлений. Какой орган чувств может проследить нашу мысль на всех ее прогулках – в бесконечное и вечное? Все чувственное тонет в собственной мелкости и задыхается в своей собственной тесноте. От страшного несоответствия человеческой чувствительности и человеческого духа мурашки пробирают человеческую мысль. Неужели здесь вообще возможно какое-то равновесие? Особенно в таком фантастическом мире, как тот, который мы видим и в котором мы живем. Если бы человек хотя бы на мгновение получил всевидящее зрение и всеслышащий слух, он бы увидел в структуре всех существ и тварей и в их взаимоотношениях такие фантастичности и услышал такие необычности, что ему для такого удивления потребовалась бы тысяча душ, безмерно больших, чем та, которой он располагает… Да, да, только когда человек облечется силою свыше [Лк. 24:49], когда существо свое расширит, увеличит и преобразит Духом Божиим, он сможет обрести равновесие между телом своим и духом своим и между собой и миром вокруг себя.
Иногда наш земной мир походит на темницу, выстроенную из снов. И фундамент, и крыша, и стены, и двери, и окна – все построено из снов. И все же никак не пробьешься сквозь эти двери из сна, сквозь эти окна из сна, сквозь эти стены из сна. Все тонко-тонко, все прозрачно-прозрачно, и все же непробиваемо. Но может быть, есть отрада в том, что и человек создан из материи, которая нематериальна, тонка и прозрачна, как сон. Что тоньше совести, что прозрачнее души, что субтильнее мысли? Да и тело, составленное и сложенное из неосязаемых и невидимых электронов и пра-электронов, не из той же ли и оно нематериальной материи, что и сон? Сон среди бесчисленных снов – вот что такое человек в этом мире, в этой темнице снов.
Как сон среди снов, человек отличается от остальных снов тем, что он есть сон, который мыслит, который чувствует, который тоскует, который болеет, который умирает… О, этим сон превращается в кошмар и становится своим собственным мучителем. А если это так, то это – великая мука, великое отчаяние, а подчас и ад. Тогда мысль – мучитель человека, а чувство – его палач. Может ли человек освободиться от них? Легко принять решение: не желаю мысли, уничтожу ее, потому что она – мой свирепый мучитель. Но трудно осуществить это решение. А еще труднее осуществить другое решение: не желаю чувства, хочу перестать чувствовать, поэтому хочу уничтожить чувство… Вникните в свой собственный опыт: невозможно быть человеком и не чувствовать; невозможно умертвить в себе чувство, самоощущение и остаться человеком. Потому что чувство в человеке – нечто более исконное, чем мысль, нечто человеческое, а тем самым и божественное; всем своим существом оно заходит в бессмертное и вечное. Поэтому чудесный Иисус все человеческие миры строит на чувстве, на богочувстве. По Нему: любовь – неразрушимое чувство, богочувство; и милосердие – бессмертное чувство, богочувство; и молитва – бескрайнее чувство, богочувство, и кротость, и смирение, и благость, и доброта, и сострадание – все это суть бессмертные чувства, богочувства…
Сколько лет должен человек вносить в тесто тела своего небесное благовоние, сколько лет должен перерождать себя евангельскими добродетелями, чтобы перестать пахнуть глиной? Из мрачной пещеры своего тела смотрю на Тебя, Господи, всматриваюсь и не вижу. А знаю, предчувствую и знаю, что Ты единственный архитектор, который может выстроить вечный дом моей душе. А строители – молитва, пост, любовь, смирение, кротость, терпение, надежда, сострадание… Тогда все человеческое находится в движении, в возбуждении, в приятном трепете, в созидательном страхе. Как на солнце и в солнце: все пребывает во вздымающемся хаосе и буре – непрестанные извержения, огненные фонтаны, раскаленные вьюги, километровые протуберанцы. И такое бушующее солнце льет на наш земной мир тихий, и мирный, и животворный свет, который как бы и не знает ни о каких ураганах и бурях. Подобно этому и Христовы люди, в особенности святые: они переплавляют себя в раскаленном молитвенном восхищении любви и веры и из бурных переживаний своих, которыми связуют землю с небом, выпрядают тихие и спокойные лучи, чей благой свет и нежная теплота смиряют бурные людские сердца и укрощают дикие людские души… Человече, небо – это крыша земли. Смотри, сколько дано тебе, чтобы ты рос в высоту! Но столько же – чтобы спускался в глубину. Чтобы не была высота вершины несоизмерима с глубиной корня. Потому что в этом случае человек сокрушается, рушится, падает – и пропадает.
Время – самый свирепый тиран, когда оно борется с вечностью. А борется оно через человека. Если бы между ними наступил мир или перемирие, человеку было бы легче. Как бы ни был он влюблен в ураганы и бури, человек все же хочет хотя бы на короткое время бросить якорь в некоем тихом пристанище, где время не борется с вечностью. Тогда мысли молитвенной вереницей стремительно тонут в бескрайней синей глубине. И всю душу заливает желание: все свои мысли навсегда превратить в вековечные молитвы. Ибо мысли, не изливающиеся в молитву, – сеятели бури, призыватели урагана, творцы бунта. Так же и чувства, если они не выливаются в молитву.
Мысль, которая не хочет преобразиться в молитву, завершиться молитвой, – проклятие для человека. Разыгравшись, она не может смириться, утвердиться на крепком камне, чтобы обессмертить себя божественной вечностью. Кошмарно невыносимо иметь мысли, которые перед мистерией мира не претворяются в молитвенное возбуждение и восхищение. Нет ничего более чарующего, чем мысль, которая перед лицом Божиих миров незаметно изливается в молитву. При таких мыслях у человека замирает ощущение времени. Потому что нет бремени более тяжкого, чем время. Тот, кто бессмертным и вечным победил время, не сбросил ли самое тяжкое бремя со своей души? Чудесно занимательная игра, эта игра в этом мире: вниз по бурному водопаду времени Бог обрушивает бесчисленные созвездия и миры, бесчисленные тела и души, бесчисленные существа и предметы, и все это ломается, бу