, где также затрагивался знаковый характер языка.
Таким образом, мы можем отметить, что две капитальные идеи соссюровской доктрины – системность и знаковость языка – в целом связаны с французской научной традицией, в которой также отчетливо оформилось представление о социальном характере языка. Однако подчеркнем, что есть все основания полагать, что идеи французских социологов сыграли роль катализаторов, стимулировавших и закрепивших положения, почерпнутые Соссюром из книг У. Уитнея, особенно из «Жизни языка», вышедшей в 1875 г. одновременно на английском языке и во французском переводе[158].
О связи теорий Соссюра и Уитнея писали уже в первых рецензиях на «Курс…», например, О. Есперсен[159], А. Сеше[160]. На зависимость идей Соссюра о социальном характере языка от воззрений Уитнея указывали и советские ученые, например, Г.О. Винокур[161], а Р.О. Шор отмечает[162], что школа Соссюра именно через Уитнея связана с социальной теорией происхождения языка у Монбоддо и Руссо, противостоящей ономатопеической теории Гердера, влияние которой ощутимо в творениях Гумбольдта. Уитней по своему философскому духу был ближе всех к Соссюру, который, однако, не повторил его, как не повторил он и многих других, чьи теории творчески переработал, создав свою собственную. Несколько иной путь взаимодействий прочерчивает Э. Пишон, который считает, что и теория знака у Соссюра унаследована им от Кондильяка через Уитнея[163]. На связях теории Соссюра с идеями Уитнея останавливался и Р. Годель в своем исследовании рукописных источников «Курса…»[164].
Несомненно, что «Жизнь языка» могла привлечь Соссюра, тяготевшего к широким научным обобщениям, поскольку она охватывает главные вопросы общего языкознания: определение языка, проблему индивидуального и социального в языке, язык и общество, язык и мысль, проблему материи и формы в языке, происхождение и развитие языка, причины языковых изменений, задачи науки о языке и ее отношение к другим гуманитарным наукам.
С самых первых страниц «Жизни языка» мы встречаемся с определением языка в плане его знаковой природы:
«Язык в собственном смысле слова (langage) – это набор знаков, при помощи которых человек сознательно и намеренно выражает свою мысль для другого человека: это выражение, которое предназначено для передачи мысли»[165].
К знакам такого рода Уитней относит жесты, пантомимы, артикулируемые звуки и буквы, при этом он сразу же подчеркивает условный характер звуков и букв, а также и то, что буквы, как и жесты, подчинены звуковому языку.
Знаковый характер языка является у Уитнея отправным моментом, определяющим все особенности его теории: для демонстрации знаковости автор «Жизни языка» привлекает слово со значением ʽзеленыйʼ и указывает, что оно может привести нас к различным областям человеческого знания – к оптике, физике, физиологии и т.п., для лингвиста же, по его мнению, важно то, что в данном обществе все его члены ассоциируют этот артикулируемый знак с ощущением определенного цвета, т.е. используют для обозначения. Таким образом, Уитней, подчеркнув знаковый характер языка, немедленно связывает его с социальным характером, но все же на первый план у него выступает знаковость:
«Язык вообще (la langage) в каждом из своих элементов и в целом есть прежде всего знак идеи (мысли), знак, сопровождающий идею; делать что-либо другое центральной точкой зрения – значит вносить путаницу и разрушать естественные пропорции каждой части»[166].
Эти рассуждения подводят американского языковеда к постановке вопроса о том, как слова стали знаками идей, которые они представляют. В ответе на него, объясняя процесс овладения языком у ребенка, Уитней определяет две особенности знака: его произвольность и условность:
«В очень точном и строгом смысле можно сказать, что каждое сказанное (употребляемое) слово есть произвольный и условный знак (une signe arbitraire et conventionelle): произвольный, потому что любое другое слово может быть применено к данной идее среди массы слов, которые человек использует, и миллионов, которые он мог бы использовать, условный – потому что причиной использования данного слова, а не другого, является то, что его уже использует общество, к которому принадлежит ребенок»[167].
Определив эти две основные особенности знака, Уитней обращается к древней античной контроверзе и подчеркивает, что слово существует на основании thesei, т.е. «по установлению», а не на основе fusei, т.е. не «по природе». Дальше, подчеркивая разницу средств коммуникации у человека и у животных, Уитней объясняет ее тем, что у человека они полностью произвольны и условны, а у животных – инстинктивны. Даже там, где у человека выявляется элемент имитации, т.е. в ономатопее,
«нет между именем и вещью связи по необходимости, а есть лишь связь условности (lien de convenance)»[168],
так как в разных языках ономатопеические слова разнятся по составу звуков.
На очень большом материале, составленном из интересных примеров, Уитней показывает обобщающий характер слова как знака и то, как ребенок овладевает постепенно этим свойством слов, дающих возможность абстрагирования.
Рассмотрение знака языка как средства выражения мысли вводит читателя в проблему соотношения языка и мышления, которой уделяется довольно много места в книгах Уитнея. Американский языковед высказывается в пользу разобщения обоих явлений. Более того, все свое изложение он направляет на опровержение их отождествления, считая, что
«непосредственное отношение языка (langage) и мысли породили ошибку отождествления речи (parole) с мыслью»[169].
Еще в своей первой книге «Язык и его изучение»[170] (1867) Уитней весьма категорически высказался:
«Язык – это не мысль, а мысль – это не язык»
и попытался доказать это на многочисленных примерах. В «Жизни языка» он продолжает отстаивать эти положения, развивая их дальше:
«Язык – это не возможность, не способность и не непосредственное упражнение мысли; это непосредственный продукт этой мысли, это инструмент»[171].
Мысль же, сознание рассматриваются им как производное от опыта человека, трактуемое как
«те высокие способности, которые влияют на все прочие более, чем что-либо другое, и именно эту совокупность высоких способностей неопределенно называют разумом»[172],
тогда как язык получает характеристику «наиболее явной манифестации этих способностей».
Пытаясь наилучшим образом осветить взаимоотношения языка и мышления, Уитней рассматривает язык как форму (moule), как своеобразную изложницу, в которую отливается мысль для своего выражения. По его мнению, наличие этой формы у каждого человека никоим образом не является продуктом внутренних и спонтанных сил, а представляет собой нечто, накладываемое извне на сознание индивида и являющееся результатом внешних влияний, при помощи которых индивид овладевает словарем:
«Умственная деятельность индивида формируется, так сказать, в той форме, которую заготовило для него общество, к которому он принадлежит, он усваивает классификации, абстракции и распространенные взгляды этого общества»[173].
Однако Уитней особо оговаривает и обратное воздействие языка на абстрагирующую деятельность сознания, иллюстрируя это положение на примере десятиричной системы исчисления, возникшей на базе счета на десяти пальцах и составившей основы всей математики:
«Идея, подсказанная при своем возникновении обобщающим и общим опытом, с помощью языка (langage) преобразуется в закон, который в дальнейшем главенствует и определяет человеческую мысль»[174].
К тому же Уитней считает, что все в языке, не только слова, но и добавочный аппарат флексий и других средств служит для целей выражения мысли, а следовательно:
«каждый язык имеет свою особую рамку установленных различителей, свои формулы и свои формы, в которые отливаются идеи человека»[175].
В этих словах, несомненно, чувствуется воздействие гумбольдтианских идей.
Уитней высоко оценил вклад Гумбольдта в развитие общефилософского подхода к явлениям языка, отметив, что в трудах последнего были расширены границы взглядов на язык и обобщены принципы, что дало возможность превратить историю «одной из областей человеческой речи (human speech) в систематическое и философское рассмотрение явлений языка вообще (universal language) и их причин»[176]. Уитней следует за Гумбольдтом, когда пишет, что
«язык может быть определен как „внутренняя форма“, которая как изложница (форма) прилагается к телу в процессе его роста и моделирует его»[177].
Уитней подчеркивает активную сторону взаимодействия языка и мысли в процессе обогащающегося опыта человека, говоря, что эта форма, в свою очередь, свободна и даже эластична, так как сознание постоянно изменяет ее и совершенствует группировки, данные в наличных словах, с тем, чтобы дать возможность человеку овладеть такими знаниями и взглядами, которые не были даны заранее. Американский языковед особо настаивает на том, что если вначале при овладении языком роль человека (ребенка) почти полностью пассивна, то в дальнейшем она становится деятельной и созидательной.