Таким образом, явно преобладающее среди языковедов мира мнение сводится к тому, что многолетняя разработка глоссематической концепции не принесла языкознанию никаких непосредственных результатов ни теоретического, ни практического характера. Уделяемое этому направлению до сих пор внимание объясняется, в первую очередь, той ролью, которую оно выполняет как наиболее последовательное выражение идей лингвистического структурализма, и той популяризацией, которую оно получило в многочисленных печатных выступлениях самого Л. Ельмслева и его сторонников.
И все же сделанный вывод не может стать основанием для того, чтобы полностью отказать глоссематике в каком-либо значении для развития науки о языке. Необходимо признать, что разработанная Л. Ельмслевом и X. Ульдаллем теория языка в специально-научном плане явилась первой, хотя и во многом неудачной, попыткой последовательного применения к анализу языковой структуры соответствующих идей математической логики[306] и тем самым в значительной степени способствовала развитию математической лингвистики. С другой стороны, глоссематика представляет определенный интерес и своей отрицательной стороной – как яркий пример обусловленности коренных недостатков научной теории ложными философско-методологическими предпосылками, из которых она исходит. Именно с этой точки зрения целесообразно рассмотреть истоки философских и методологических принципов датского структурализма, в частности глоссематики.
Общеметодологические принципы глоссематики формировались постепенно в течение ряда лет, и в них нашли свое отражение различные более или менее близкие между собой теории и взгляды. При этом определенную роль сыграли также личные интересы и наклонности создателей глоссематики.
Непосредственной предпосылкой развития копенгагенского структурального языкознания и, в частности, глоссематики стал рано проявившийся у Л. Ельмслева и некоторых его будущих коллег интерес к практическому изучению языков и одновременно к разработке единой общелингвистической теории. Поиски научных основ для этой теории с естественной неизбежностью вели прежде всего к лингвистическим учениям, наиболее распространенным и влиятельным на том этапе в Дании и в Европе вообще. Так, например, первый период научной деятельности Ельмслева прошел под влиянием датского языковеда X. Вивеля (считавшего, что в языке следует признавать только такие грамматические категории, которые имеют специальные формальные выражения, и что описание языка должно быть чисто синхроническим), а также учения Э. Сепира, русских формалистов (особенно М.Н. Петерсона и А.М. Пешковского) и французско-швейцарской лингвистической школы, настаивавшей на необходимости создания всеобщей грамматики[307]. Впоследствии Ельмслев и Ульдалль испытали значительное влияние со стороны пражской фонологической школы.
Изучение и использование в собственных работах специально лингвистических положений различных авторов уже на ранних этапах сопровождалось и усвоением (вместе с этими лингвистическими положениями или же из других источников) определенных философских установок, которые могли впоследствии повлиять на развитие у датских лингвистов, и в частности у В. Брендаля, структуралистического подхода к языку. На формирование лингвистических взглядов В. Брендаля решающее влияние оказали труды датских языковедов В. Томсена, О. Есперсена, X. Педерсена, а также А. Мейе, М. Граммона, Ф. де Соссюра, H.С. Трубецкого и ряда западноевропейских философов[308]. Однако В. Брендаль с самого начала своей научной деятельности едва ли не в большей степени, чем языкознанием, интересовался проблемами философии. В числе философов, оказавших на него существенное влияние, можно назвать Аристотеля, Спинозу, Лейбница, Канта, Бергсона, Гуссерля, Геффдинга, Мейерсона, Лаланда и др. Во взглядах В. Брендаля на язык как целостную систему, или структуру, можно проследить отражение идей Спинозы о целостности природы и о познании как раскрытии целостной картины природы[309]. Феноменологическое учение Гуссерля о сознании и познании как целостной структуре принималось В. Брендалем в качестве философской основы для изучения реальных категорий, являющихся содержанием системы языка и обладающих, как полагал Брендаль в отличие от Ельмслева и Ульдалля, относительной независимостью от системы[310]. В учении Аристотеля и Лейбница о пассивности материи и активности формы можно усматривать один из источников поддерживаемого Брендалем структуралистического положения об определяющей роли структуры языка как его формы по отношению к составляющим его элементам. Особое значение для развития представлений Брендаля о роли отношений в определении сущности соотносящихся элементов языка имели взгляды датского философа, сторонника позитивизма X. Геффдинга. Лаландовская критика теории эволюционизма Спенсера была использована Брендалем для подкрепления принимаемого им положения о преобладающем значении для науки устойчивого, постоянного и тождественного по сравнению с изменяющимся и развивающимся.
По словам Л. Ельмслева, его собственные методологические принципы начали оформляться уже на первом этапе его научной деятельности, еще до знакомства с теорией Ф. де Соссюра, которое состоялось в 1925 г.[311] Следует, однако, подчеркнуть, и это признает сам Ельмслев, что наиболее глубокое влияние на развитие копенгагенского структурализма и, в частности, на формирование глоссематики оказали методологические принципы лингвистической теории Соссюра.
Из сложного комплекса идей, составляющего учение Соссюра о языке, глоссематика восприняла с более или менее значительными видоизменениями различение языка и речи, понимание языка как системы знаков и понимание знака как единства означающего и означаемого, положение о том, что язык есть форма, а не субстанция и в языке нет ничего, кроме различий, а также о том, что в лингвистике должен рассматриваться язык в самом себе и для себя. Большинство этих идей Соссюра, при всей самостоятельности и относительной целостности его теории, в свою очередь, восходит к предшествующим или современным ему лингвистическим и философским концепциям.
Различение языка и речи у Соссюра принято объяснять влиянием позитивистско-идеалистических взглядов французского социолога Э. Дюркгейма[312]. Действительно, соссюровское понимание языка как социального продукта, пассивно регистрируемого индивидом, и речи как индивидуального акта полностью совпадает с пониманием «социального факта» и «индивидуального акта» у Дюркгейма. Но сходство между Соссюром и Дюркгеймом в данном случае касается только социологического осмысления противоположности языковой системы и речевого акта и вовсе не предполагает, что само различение этих двух аспектов языка заимствовано Соссюром у Дюркгейма. Известно, что эти два аспекта различал уже В. Гумбольдт[313]. Связь этих понятий в концепции Соссюра с теорией Гумбольдта проявляется даже в употреблении Соссюром соответствующих гумбольдтовских выражений: заявляя, что
«в любую минуту язык есть и живая деятельность и продукт прошлого»[314],
Соссюр явно имеет в виду утверждение Гумбольдта о том, что
«язык есть не продукт деятельности (ergon), а деятельность (energeia)»[315].
Правда, формулировка приведенного положения Гумбольдта может быть понята в том смысле, будто наличие устойчивой системы языка как продукта языкового развития вообще отрицается[316]. Но это не так.
«По своей действительной сущности, – говорит Гумбольдт там же, – язык есть нечто постоянное и вместе с тем в каждый данный момент преходящее»[317].
И дальше:
«Я намереваюсь исследовать функционирование языка в самом широком плане – не только в его связях с речью и составом его лексических элементов, как непосредственных продуктов речи, но и в отношении к деятельности мышления и восприятия»[318].
Понятие системы языка представляется в теории Гумбольдта даже в двух планах. Во-первых, это понятие содержится в гумбольдтовском определении языка «как совокупности его продуктов», который «отличается от отдельных актов речевой деятельности»[319]. Но данное здесь определение языка допускает и другое понимание – как совокупности текстов, т.е. зафиксированных результатов речевых актов на данном языке, принадлежащих по существу к плану речи. С большей определенностью понятие системы языка обнаруживается в том виде, который оно получило у Гумбольдта под названием «внутренняя форма языка». Достаточно сопоставить лишь несколько из тех признаков, которыми Гумбольдт характеризует понятие внутренней формы языка, чтобы увидеть, что речь идет именно об абстрактном научном понятии языковой системы.
«Постоянное и единообразное[320] в этой деятельности духа, – пишет Гумбольдт в характерном для него идеалистическом ключе, – возвышающей артикулированный звук до выражения мысли, взятое во всей совокупности своих связей и систематичности, и составляет форму языка… Характерная форма языка зависит от его мельчайших элементов, и, с другой стороны, каждый из этих элементов тем или иным и не всегда ясным образом определяется языком… Из всего сказанного с полной очевидностью явствует, что под формой языка разумеется отнюдь не только так называемая грамматическая форма… Понятие формы языка выходит далеко за пределы правил словосочетаний и даже словообразования… Образование основ само должно быть объяснено формой языка, так как без применения этого понятия останется неопределенной и сущность языка… для того, чтобы составить представление о форме языка, необходимо обратить особое внимание на реальные свойства его звуков. С алфавита начинается исследование формы языка, он должен служить основой для исследования всех частей языка… По самой своей природе форма языка, в противоположность материи, есть восприятие отдельных элементов языка в их духовном единстве»