«В упрощенной, преднамеренно наивной форме, – пишет Л. Ельмслев, – проблема может быть сформулирована следующим образом: объект ли определяет теорию и воздействует на нее или же теория определяет свой объект и воздействует на него?»
И далее, указав на возможность различного понимания слова теория, Ельмслев продолжает:
«1. Теория в нашем смысле сама по себе независима от опыта. Сама по себе она ничего не говорит ни о возможности ее применения, ни об отношении к опытным данным. Она не включает постулата о существовании. Она представляет собой то, что было названо чисто дедуктивной системой, в том смысле, что она одна может быть использована для исчисления возможностей, вытекающих из ее предпосылок.
2. С другой стороны, теория включает ряд предпосылок, о которых из предшествующего опыта известно, что они удовлетворяют условиям применения к некоторым опытным данным. Эти предпосылки наиболее общи и могут поэтому удовлетворять условиям применения к большому числу экспериментальных данных.
Первый из этих факторов мы назовем произвольностью теории, второй – пригодностью теории. При создании теории необходимо считаться с обоими факторами, но из сказанного следует, что экспериментальные данные никогда не могут усилить или ослабить теорию, они могут усилить или ослабить только ее пригодность»[365].
Легко заметить, что даваемая Ельмслевом характеристика справедлива лишь по отношению к чисто формальным, строго дедуктивным теориям типа математических или логических. Теории такого характера не имеют отличного от себя конкретного объекта в виде определенной качественно однородной сферы действительности или определенного класса однородных по своей природе предметов. Их объектами являются их собственные структуры, представляющие собой модели абстрагированных от действительности количественных, логических и т.п. отношений, применимые для выявления и изучения соответствующих отношений в различных сферах. Что же касается теорий предметно-содержательных, специально направленных на освещение определенных конкретных сфер действительности, то их прямая зависимость от освещаемых ими опытных данных не подлежит никакому сомнению. Поэтому постулируемая Ельмслевом свобода его теории по отношению к конкретным данным языка возможна лишь в том случае, если эта теория представляет собой формальное исчисление наиболее общих типов отношений в структуре языка, своеобразную алгебру языковой структуры. Рассматриваемая в таком плане, глоссематическая теория Ельмслева обнаруживает двойственный, не вполне определенный характер. С одной стороны, главной целью и непосредственным содержанием глоссематики является именно разработка исчисления внутриязыковых отношений.
«Можно сказать, – писал Л. Ельмслев, – что теория в нашем смысле слова направлена на создание процедуры, посредством которой объекты определенной природы могут быть описаны непротиворечиво и исчерпывающе… Цель лингвистической теории – создать процедурный метод, с помощью которого можно понять данный текст, применяя непротиворечивое и исчерпывающее описание… В силу своей пригодности работа над лингвистической теорией всегда эмпирична; в силу своей произвольности она связана с исчислением. Исходя из ряда опытных данных, которые по необходимости являются ограниченными.., лингвист-теоретик строит исчисление всех мыслимых возможностей в определенных рамках. Эти рамки он конструирует произвольно: он открывает некоторые свойства, существующие во всех тех объектах, которые люди соглашаются называть языками, чтобы затем обобщить эти свойства и фиксировать их посредством определения. С этого момента лингвист-теоретик сам предписывает.., к каким объектам его теория может применяться, а к каким нет. Затем он строит для всех объектов, природа которых удовлетворяет определению, общее исчисление, учитывающее все мыслимые случаи. Исчисление, дедуцируемое из установленного определения независимо от какого-либо опыта, создает инструмент для описания и понимания данного текста и языка, на основе которого этот текст построен»[366].
Характеристика специальных понятий и процедур, из которых строится разрабатываемое Л. Ельмслевом исчисление, составляет центральную часть его главной работы о глоссематике.
Попытку разработки глоссематической алгебры языка, задуманной и как более общий метод изучения других общественных явлений, представляет собой работа X. Ульдалля «Основы глоссематики».
«Мы отмечали, – говорится в этой работе, – что прототипом высказываний в физике является утверждение „a больше чем b“; соответствующую роль в глоссематике играет утверждение „a предполагает b“, которое сходным образом служит для установления упорядоченной зависимости, имеющей весьма общий характер. Это упорядоченная зависимость встречается в глоссематике так же, как и в физике, в ряде форм, и глоссематическая теория функций является исчислением видов упорядоченной зависимости, при котором первоначальная простая идея развита в целую алгебру. Эта алгебра была задумана как способ описания (гуманитарного) материала в виде целостной структуры, состоящей из неколичественных функций, структуры, законченной и не нуждающейся в привнесении определений, заимствованных из других наук»[367].
Ульдалль признает известную зависимость своей глоссематической алгебры от символической логики, указывая и на некоторые формальные различия между ними[368].
Но различие между глоссематической алгеброй и символической логикой имеет значительно более глубокий характер, чем это представлено у Ульдалля. Имеется больше оснований говорить о наличии принципиального сходства в формальном построении обеих систем, но вместе с тем о существенном различии в их содержании: символическая логика строит свои высказывания как всеобщие формы мысли, приложимые к любому конкретному содержанию соответствующей структуры, независимо от его природы, между тем как глоссематическая алгебра представляет собой систему высказываний с определенным конкретным содержанием, касающимся только структуры языка и приравниваемых к нему явлений как объекта изучения. Именно это обстоятельство лишает каких-либо оснований провозглашение лингвистической теории, хотя бы даже изложенной в форме исчисления, независимой от опытных данных языка. Однако глоссематическая теория не сводится однозначно к предлагаемым Ельмслевом и Ульдаллем системам исчисления. В литературе уже отмечалось, что представители глоссематической теории нередко рассматривают ее «как единственно научную лингвистическую теорию» и что в таком случае формальные принципы глоссематики «приобретают уже характер определенного научного мировоззрения»[369]. Более того, как для обоснования целесообразности предлагаемых исчислений, так и для определения их роли в понимании общественных функций языка Ельмслеву понадобилось сформулировать и более общую теорию языка, отражающую методологические позиции глоссематики по вопросам, касающимся природы и общественной сущности языка. Требование независимости от данных опыта для этой стороны глоссематической теории ничем не может быть оправдано.
Свойственное глоссематике стремление оторвать лингвистическую теорию от конкретных языковых данных отражает общую тенденцию неокантианской и позитивистской философии к превращению научной теории в имманентную систему положений, вовсе не рассчитанных на отражение конкретной природы изучаемых фактов действительности. Предпринятая в этом направлении попытка сведения лингвистической теории к исчислению представляет собой крайнее проявление начатой неокантианцами и продолженной позитивистами ложной «математизации» философии и гуманитарных наук, имеющей своей целью устранение из этих научных областей материалистического начала[370]. Лингвисты, принимающие логический позитивизм Р. Карнапа, признают глоссематическую алгебру «самой слабой частью глоссематического учения»[371]. Однако с этой оценкой можно согласиться лишь частично, поскольку другие стороны глоссематического учения не только в такой же степени слабы, но и методологически порочны.
Приступая к изложению глоссематической теории, Л. Ельмслев высказывает мнение о том, что
«теория во всех ее применениях должна обнаружить результаты, согласующиеся с так называемыми (действительными или предполагаемыми) экспериментальными данными»[372].
Это мнение, находящееся в явном противоречии с рассмотренным выше требованием независимости глоссематической теории от опыта, в принципе может быть согласовано с диалектико-материалистическим пониманием сущности научных теорий, хотя у Ельмслева оно является всего лишь последней данью методологической традиции, восходящей к раннему позитивизму. Но Ельмслев сразу же спешит отмежеваться от высказанного им мнения.
«В этом пункте, – пишет он, – каждая теория сталкивается с методологическим требованием, содержание которого должно изучаться эпистемологией. Такое изучение, мы думаем, здесь может быть опущено»[373].
И тут же положение о необходимости согласования результатов применения теории с фактическими данными Ельмслев практически заменяет тремя методологическими принципами внутритеоретического характера, которые он, как и Ульдалль, считает необходимым при построении теории поставить «во главу всех остальных»: требованиями непротиворечивости (самоудовлетворительности), исчерпывающего описания (полноты) и предельной простоты