При этом нельзя упускать из виду того обстоятельства, что научная картина не просто воспроизводит объект своего исследования, но и реализует в этом воспроизведении вполне определенную точку зрения. Причем точка зрения науки должна детерминироваться природой той реальности, к которой она обращается и соответственно которой должны эксплицитно фиксироваться объективные критерии, позволяющие (или не позволяющие) использовать в науке конкретные системы методов.
Из истории языкознания достаточно хорошо известно, что определенность языка как предмета лингвистической науки зачастую сводилась к определенности явлений, бывших предметом исследования других наук – логики (грамматика Пор-Рояля), психологии (Пауль, Потебня), физики и физиологии (младограмматики), биологии (Шлейхер), социологии (Вандриес, Сэпир), истории, эстетики и т.п. Лингвистические явления оказывались не самостоятельной областью исследования, а мыслились в качестве прикладной логики, психологии и т.п. Другими словами, научная картина языковой реальности не только воспроизводит тот или иной фрагмент языковой действительности, но и реализует определенную логическую форму, принцип вычленения этого фрагмента, метод его воспроизведения в знании. Позиция «нуль-гипотезы» в лингвистическом исследовании так же фиктивна, как и в других науках.
«Ученые, – подчеркивает Л. Бриллюэн, – всегда работают на основе некоторых философских предпосылок, и, хотя многие из них могут не осознавать этого, эти предпосылки в действительности определяют их общую позицию в исследовании»[402].
Стремление дескриптивной лингвистики создать лингвистическую теорию на основе имманентно присущих языку качеств, свойств, отношений, а не рассказывать о нем на языке физиологии, психологии или логики, нельзя не оценить как естественное стремление науки к самостоятельности, к повышению достоверности и объективности лингвистического знания.
Сомневаться в плодотворности данной тенденции нет никаких оснований, так как это подтверждается самим ходом развития научного познания как специфического вида общественной деятельности человека. Тем не менее борьба лингвистики за свою самостоятельность под эгидой американского дескриптивизма с самого начала была обречена на неудачу из-за ложных методологических установок. Напомним, что, несмотря на декларируемый философский нигилизм, дескриптивная лингвистика, заняв в контроверзе «механисты – менталисты» вполне определенную позицию, тем самым определила свое отношение к философской контроверзе «материальное – идеальное». Так, Л. Блумфилд утверждал, что, в отличие от традиционной, его концепция «научной» лингвистики является «материалистической». Чрезвычайно существенно в связи с этим отметить, что «материалистическая» ориентация Блумфилда проявляется в том, что, по его мнению, феномены ментального плана – это вообще псевдонаучные фикции, так как в действительности они суть
«скрытые (obscure) и высоко-вариабельные сокращения мышц и секреторная деятельность желез»[403].
Таким образом, «материализм» Блумфилда, имеющий в качестве своего источника концепцию «систематического монизма» А. Уайса[404], сродни вульгарному материализму Бюхнера и Молешотта.
В качестве философской базы дескриптивная лингвистика (в значительной мере через посредство бихевиоризма, наиболее четко реализовавшего на конкретно-научном уровне американский подход к логическому освоению действительности) использовала гносеологические постулаты позитивизма и прагматизма. Наряду с этим в дескриптивной лингвистике в последний период ее развития достаточно определенно просматриваются и кантианские, и неопозитивистские моменты.
Гносеологические постулаты позитивизма и прагматизма в дескриптивной лингвистике прежде всего проявляются в требовании
«говорить о языке… в терминах, не допускающих (существования. – В.Б.) чего-либо большего, нежели раскрывается в непосредственном наблюдении (разрядка наша. – В.Б.)»[405],
так как,
«что касается языка, то мы должны отличать науку от других фаз человеческой деятельности на основе соглашения о том, что наука будет иметь дело лишь с теми явлениями, которые доступны во времени и дислокации любому и всем наблюдателям (разрядка наша. – В.Б.)»[406].
Эта установка на наблюдаемость является чрезвычайно характерной и, более того, фундаментальной общеметодологической чертой американского дескриптивизма. На это, в частности, указывает Дж. Гринберг, подчеркивая, что в целом американская дескриптивная лингвистика – это система дескриптивных процедур в их приложении к непосредственно наблюдаемому[407].
Можно утверждать без какого-либо риска преувеличения, что тезис, отождествляющий понятие научности (а следовательно, и объективности) с понятием непосредственной наблюдаемости, является краеугольным камнем всего здания этого направления лингвистического структурализма.
Принятие этого тезиса в качестве исходного гносеологического постулата имело далеко идущие последствия. С одной стороны, он нашел свое проявление в том понимании языка как предмета языкознания, которое развивалось в дескриптивной лингвистике, а с другой стороны (через последнее и в связи с ним) – в системе предлагаемых эвристических процедур.
Сила указанного тезиса состоит прежде всего в том, что он требовал отказаться от псевдонаучных спекуляций, ориентировал лингвистов на исследование конкретных языковых фактов. Эвристическая значимость принципа наблюдаемости хорошо известна, например, в физике. П. Дирак специально подчеркивает, что наука «имеет дело лишь с наблюдаемыми вещами»[408], а П. Ланжевен отмечает, что
«теория (наука. – В.Б.) не должна содержать ничего такого, что не имело бы экспериментального смысла и не соответствовало опыту»[409].
Слабость этого тезиса предопределена его общеметодологической несостоятельностью, заключающейся в том, что принципу наблюдаемости здесь было придано гносеологическое значение, т.е. непосредственно наблюдаемое отождествлено с объективным. Но весь опыт логического освоения реальности человечеством свидетельствует об ошибочности такого отождествления. Непосредственное наблюдение утверждает истинность системы Птолемея – но объективной истиной является система Коперника. Непосредственное наблюдение говорит о том, что дневной свет является простым – однако объективно он является сложным. Лозунг ориентации лингвистического познания лишь на непосредственно наблюдаемое связан с установками субъективно-идеалистического толка, со всеми вытекающими отсюда последствиями. В нем находит свое отражение гносеология одного из активнейших представителей прагматистской философии Д. Дьюи, призывавшего освободить ум от «метафизических предпосылок» и принять
«простые непосредственные факты: вот перед вами цветные, звучащие, страшные, привлекательные предметы природы, которыми мы наслаждаемся и от которых мы страдаем…»[410].
Надо сказать, что приведенное ранее высказывание Блумфилда, в котором формулируются принципы познания дескриптивной лингвистики, почти слово в слово повторяет «Постулат» радикального эмпиризма Джемса, гласящий:
«Нельзя допустить в качестве факта ничего… за исключением того, что может быть испытано в определенное время некоторым воспринимающим существом»[411].
И другими словами – esse est percipi.
«Требование, что точная наука в конце концов должна стремиться к описанию наблюдаемого, вовсе не является новым, – замечает Э. Шредингер, – вопросом является лишь то, должны ли мы будем отказаться связывать это описание с какой-либо ясной гипотезой о том, как в действительности (разрядка наша. – В.Б.) устроен мир. Многие (Sic! – В.Б.) хотят уже сегодня заявить об этом отказе. Но мне кажется, что тем самым мы несколько уклоняемся от трудностей»[412].
Критикуя идеалистический эмпиризм за отказ от проникновения в сущность изучаемых явлений с помощью средств теоретического мышления, за стремление ограничиться описанием непосредственно данного, В.И. Ленин писал, что
«для материалиста реальное бытие лежит за пределами „чувственных восприятий“, впечатлений и представлений человека, для агностика же за пределы этих восприятий выходить невозможно»[413].
Таким образом, «материализм» американского дескриптивизма в своих философских основаниях смыкается с субъективизмом и агностицизмом.
Фетишизация наблюдаемости приводит к тому, что перед лицом калейдоскопа эмпирических лингвистических фактов роль лингвиста сводится к роли бесстрастного стороннего наблюдателя. Лингвист-дескриптивист – это прежде всего наблюдатель, фиксирующий то, что удается увидеть независимо от того, случайны или необходимы выделенные им факты языковой реальности. По мнению Р. Холла, термины «правильность», «неправильность», «грамматичность», «неграмматичность» и т.д. не только бесполезны, но даже вредны для лингвистического изучения языка[414].
Справедливо критикуя такой «регистраторский» подход, У. Вейнрейх в своей рецензии на «Курс современной лингвистики» Ч. Хоккета отмечает: