1) задачей практического (в конечном счете) освоения того или иного фрагмента действительности;
2) конкретной спецификой упомянутого фрагмента.
Данные два момента, конечно, взаимосвязаны, так как решение задачи в нужном направлении (равно как и средства этого решения) не может игнорировать материала, с которым приходится иметь дело. Отсюда следует, что выработка метода требует, хотя бы в самой общей форме, представления об объекте познания.
Одновременно, поскольку эвристические характеристики метода тем более эффективны, чем более метод ориентирован на объект, постольку метод должен содержать определенную гипотезу о специфике объекта.
«Метод, – указывал Гегель, – не внешняя форма, а душа и понятие содержания»[470].
Метод, следовательно, всегда должен быть адекватен предмету. Но подобная адекватность, т.е. зависимость метода от предмета, о которой Маркс писал:
«И разве способ исследования не должен изменяться вместе с предметом? Разве, когда предмет смеется, исследование должно быть серьезным…?»[471],
самым непосредственным образом связывает метод с общеметодологическими основами конкретного научного направления. Ведь определение предмета науки зависит от философских и мировоззренческих категорий. Эффективность метода в логическом освоении объекта тем выше, чем правильнее, объективнее, истиннее наши воззрения на природу объекта. И именно в вопросе о природе объекта, о его сущности, в видении объекта и через картину объекта как части общенаучной картины мира, метод смыкается с философскими категориями, с научным мировоззрением.
Роль философии в процессе познания проявляется прежде всего в том, что те или иные конкретные философские принципы накладывают определенные ограничения на класс возможных конкретнонаучных принципов, обусловливая тем самым и определенный их выбор, определенные тенденции в предпочтительном их использовании. Философские категории, будучи категориями максимальной общности, определяют общие черты, стороны, моменты, имеющие место во всяком процессе познания действительности. Поэтому, когда тот или иной метод претендует на всеобщность, он становится уже не просто элементом в системе познавательных средств науки, а обретает общеметодологический статус, превращается в философскую категорию.
Применительно к языку это обнаруживается, например, в абсолютизации формальных методов, исходящих из понимания объекта лишь как формы. Абсолютизация дистрибутивного метода, отталкивающаяся от понимания языка как структуры дистрибутивно-реляционного типа и отрицающая все и вся за пределами таковой, также ведет к наделению метода дистрибуции философскими характеристиками. Вместе с тем гипертрофия, абсолютизация метода является следствием слабости философских и общеметодологических основ научного направления, так как в последнем случае научное познание закрывает глаза на отсутствие абсолютивности в объективной реальности, на ее диалектический характер. Как совершенно справедливо замечает А. Маслоу,
«если единственным инструментом является молоток, существует искушение трактовать все как гвозди»[472].
Иными словами, абсолютизация метода приводит к тому, что метод формирует объект, а не наоборот.
Метод по природе своей партитивен, так как призван решать вполне определенную задачу. Любой метод (будь то частнонаучный или общенаучный) дает нам знание о реальности в каком-то одном ее моменте. Наука не знает абсолютных методов, хотя хорошо знакома с абсолютизацией методов. Любые и любой методы, способные схватить некоторую часть объекта, эксплицировать и раскрыть его специфичность, могут и должны входить в арсенал познавательных средств лингвистики. В силу своей партитивности приложение конкретного метода к объекту в целях построения научного знания о нем неизбежно связано с определенными потерями. Однако эти потери временные, так как то, что не схватывается данным методом, познается другими методами, при других подходах к объекту познания. Гегель подчеркивал, что в познании, ничего не потеряв, ничего и не найдешь.
Материальное единство мира уже в силу всеобщей взаимосвязи и взаимодетерминированности объектов реальности предполагает, хотя и в различной мере, возможность использования отдельных методов и приемов одной науки применительно к объектам другой. Существенными в данном случае являются не столько те или иные методы и приемы построения научного знания, сколько те или иные гносеологические установки общеметодологического характера, которые, с одной стороны, направлены на оправдание и поддержку конкретного метода, а с другой, выводятся из такового, порождаются им.
Говоря об американской дескриптивной лингвистике, следует подчеркнуть, что система ее методов построения лингвистического знания есть рефлексия, характер которой детерминирован специфической онтологической картиной объекта, сложившейся здесь на основе принятия в качестве исходных принципов гносеологии прагматизма и позитивизма. Обращая внимание на эту сторону вопроса, Д. Хаймз указывает, что Блумфилд внес в американскую лингвистику помимо резко антименталистской ориентации еще и агрессивно сциентистскую струю в вопросы методики построения и организации лингвистического знания[473].
«Наибольший вклад Блумфилда в лингвистику, – подчеркивает Р. Холл, – заключается в ригористичности его метода, который был применен ко всем аспектам лингвистики. До появления „Языка“ Блумфилда лингвистика рассматривалась обычно как гуманитарная дисциплина, недоступная научным методам (постулатам, гипотезам, верификации)»[474].
Дескриптивная лингвистика, правда, не декларируя этого, приняла принцип верификации в качестве основы построения научного знания о языке. Однако анализ принципа верификации с точки зрения его логической содержательности показал, что его абсолютизация неприемлема даже в естественных науках, ориентированных на познание реальности вне человека[475]. Развиваемое в дескриптивной лингвистике понимание принципа верификации по существу привело к исключению значения как идеальной стороны языкового знака, признанию его лишь в той мере, в какой оно подтверждалось наглядными стимулом и реакцией. Другими словами, дескриптивная лингвистика опирается здесь на гносеологические постулаты неопозитивизма, отождествлявшие объективное с опытом. В конкретно-лингвистической деятельности по воссозданию картины объекта это проявляется в том, что единственно достойным научного внимания оказалась чувственно воспринимаемая, т.е. удовлетворяющая требованию верифицируемости, форма. Задача лингвиста в этих условиях ограничивалась тем, чтобы свести описываемые явления к наименьшему количеству связей на основе анализа их сходства, последовательности, аранжировки, совместной встречаемости. Указанные вопросы были возведены дескриптивной лингвистикой в ранг кардинальных, базисных для «научной» лингвистики.
Отмечая узость и слабость дескриптивной лингвистики, Н. Хомский пишет, что эти качества были обусловлены допущением, что процедуры сегментации, классификации эмпирических данных, установление их дистрибутивных характеристик дадут возможность создать исчерпывающую научную картину конкретного языка, чего не случилось[476]. Принятие указанных допущений обусловило то, что единственным эвристическим орудием дескриптивной лингвистики стала дистрибуция. Игнорирование семантики, опора на непосредственно данное (форму) заставляло строить описание с ориентацией прежде всего на синтагматику. Правда, позднее стало предполагаться наличие значения, что дало возможность выявления конкретных дистрибуций. Онтологическая узость влекла за собой узость методологическую, фактически дескриптивная лингвистика в своей программе пришла к тезису Маха о том, что
«только соотношения между фактами обладают в науке ценностью, а последние полностью исчерпываются элементарной дескрипцией»[477].
Гипертрофия анализа как доминирующего инструмента в познании языковой действительности является существеннейшей чертой американского структурализма в силу его эмпиричности.
«В опыте, – отмечает Гегель, – эмпиризм пользуется преимущественно формой анализа»[478].
Если бихевиористы стремились через посредство анализа, разлагая поведение на элементарные реакции, познать человеческое сознание, то дескриптивисты, анализируя отрезки речи, стремятся познать систему языка. Основной задачей лингвиста и основным методом построения лингвистического знания здесь мыслится анализ речевого отрезка, многоступенчатое его расчленение, выделение сегментов, описание их организации и аранжировки.
Как подчеркивает З. Харрис,
«многие лингвистические факты могут быть открыты и описаны путем применения единственной (разрядка наша – В.Б.) операции: анализа речи на симультанные компоненты»[479].
Нетрудно видеть, что в основе абсолютизации анализа лежал общеметодологический тезис редукционизма – целое всегда равно сумме своих частей. А отсюда и возможность экстраполяции информации, полученной на основании изучения частей, на целое. Стратегия построения научного знания в дескриптивной лингвистике полностью исчерпывается тремя следующими этапами:
1) схема расчленения целого (речевого произведения) на части;
2) план исследования каждой части;
3) схема переноса информации, полученной в результате изучения частей, на целое.