[526], выдвинувшего гипотезу о наличии двух речевых кодов: «развернутого» (elaborated) и «ограниченного» (restricted), разница между которыми состоит в том, что первый характеризуется меньшей степенью предсказуемости и тяготеет к более сложным синтаксическим построениям, второй же предпочитает элементарные синтаксические структуры и отличается высокой степенью предсказуемости. В ранних вариантах своей теории Б. Бернстайн пытался установить однозначные связи между дихотомией этих кодов и классовой структурой общества, сводимой к противопоставлению «средний класс – рабочий класс». Ограниченный код, утверждал он, – это код «рабочего класса» или во всяком случае его низших слоев, а развернутый код – код среднего класса, ориентированный на самовыражение и межличностное общение.
Работы Б. Бернстайна оказали заметное влияние на зарубежную социолингвистику, в первую очередь американскую и западноевропейскую. Из некоторых положений его теории делались непосредственные педагогические выводы, получившие воплощение в виде гипотезы о «дефиците вербальных ресурсов» рабочего класса. Социальные установки, которыми руководствуются сторонники этой гипотезы, настолько очевидны, что едва ли нуждаются в особых комментариях. Весьма определенно высказался по этому поводу У. Лабов, убедительно доказавший, что утверждение, будто так называемые «низшие классы» используют более ограниченные и стереотипные речевые ресурсы, не имеет под собой никакой почвы и не соответствует фактическому положению вещей[527]. На самом деле представители различных социальных слоев в достаточной мере владеют речевыми ресурсами родного языка и умеют достаточно эффективно использовать его в тех ситуациях, в которых протекает их речевая деятельность. Конечно, сами наборы коммуникативных ситуаций, доступных тем или иным социальным слоям, в буржуазном обществе различны. Использование представителями рабочего класса «ограниченного кода» в тех ситуациях, в которых представители других классов используют «развернутый код», свидетельствует вовсе не о том, что им недоступен «развернутый код», а о том, что им непривычна данная коммуникативная ситуация. Таким образом, обнаруживаемые Бернстайном расхождения в речевом поведении соотносятся с социальной структурой не непосредственно, а лишь через посредство коммуникативной ситуации, которая не принимается им в расчет в качестве детерминанта речевого поведения. Исключение из рассмотрения опосредующих звеньев придает социолингвистическим корреляциям Бернстайна вульгаризаторский характер.
Наконец, нельзя не обратить внимание на то, что само понятие кода используется Бернстайном далеко не корректно. В самом деле, различия между «развернутым кодом» и «ограниченным кодом» носят не качественный, а количественный характер. Один код отличается от другого не самим набором конституирующих его единиц, а лишь большей или меньшей степенью предсказуемости, бóльшим или меньшим числом сложных или несложных синтаксических построений. Значит, в рамках одного и того же «кода» могут сосуществовать единицы одного и другого типа, отличаясь лишь частотностью употребления. А отсюда следует, что даже если бы основное предположение Бернстайна было справедливо, то и в этом случае оно никак не свидетельствовало бы о наличии взаимооднозначных отношений между элементами языковых и социальных структур. Таким образом, теория изоморфизма лишена как теоретических, так и эмпирических оснований.
Оспаривая основные методологические постулаты теории изоморфизма и связанной с ней теории «взаимной детерминации» языковых и социальных явлений, нельзя в то же время не признать справедливости тех упреков, которые авторы этих теорий адресуют сторонникам чисто корреляционного подхода к изучению языковых и социальных явлений, широко распространенного в американской социолингвистике. Сущность этого подхода сводится к установлению простых корреляций между языковыми и социальными явлениями, без каких бы то ни было попыток выявить причинные связи между ними. Так, в сборнике «Социолингвистика», программном документе американских социолингвистов, целью социолингвистики провозглашается изучение «совместного варьирования» (co-variance) языковых и социальных структур[528]. Эта концепция получает дальнейшее развитие у Дж. Фишмана, который считает проблему каузального приоритета в отношениях между языковыми и социальными явлениями «нерелевантной по отношению к той жизни, которая протекает на наших глазах» и полагает, что отношения между социальной структурой и языком следует рассматривать как отношения
«между равными партнерами, а не между начальником и подчиненным»[529].
Думается, что отказ от изучения каузальных связей между языком и обществом сам по себе является данью уже упоминавшейся выше позитивистской традиции, которая относит категорию причинности к числу «метафизических псевдопроблем», не подлежащих эмпирической верификации. Как известно, взгляды современных неопозитивистов на причинность являются дальнейшим развитием идеалистических концепций Юма, считавшего ее лишь привычной связью ощущений, и Канта, полагавшего, что причинность существует лишь как априорная, врожденная категория рассудка, тогда как опыт не дает нам каузальной связи[530].
Отвергая индетерминистские теории современных идеалистов, марксистская диалектика рассматривает причинность (каузальность) как одну из форм всеобщей закономерной связи явлений. Выявление причины изучаемых явлений лежит в основе научного знания. В то же время марксистская теория четко определяет соотносительность понятий причины и следствия, указывая на то, что связь причины и следствия носит характер взаимодействия: порождая следствие, причина в то же время испытывает известное воздействие с его стороны. Указывая на относительность категорий «причина» и «следствие», Ф. Энгельс писал:
«То, что здесь или теперь является причиной, становится там или тогда следствием и наоборот»[531].
Но при этом, изучая взаимодействующие факторы, наука не может не учитывать их неравноценность и стремится в системе взаимодействующих сил найти определяющие.
Ошибка теории «взаимной детерминации», лежащей в основе одного из последних вариантов гипотезы об изоморфизме социальных и языковых структур, состоит, на наш взгляд, не в том, что ее авторы учитывают влияние языка на социальные процессы, а в том, что они не видят принципиального различия между определяющим воздействием социальных факторов на язык и влиянием языковых факторов на социальные процессы, считая эти взаимодействующие силы равнозначными.
Как уже отмечалось выше, значительное воздействие на американскую социолингвистику оказали различные направления позитивистской социологии, среди которых заметное место занимает так называемое «символико-интеракционистское направление», восходящее к трудам известного американского социолога Дж. Мида[532].
Для работ представителей этого направления наиболее характерна концепция, согласно которой сущностью социальной связи считается некий символ, обладающий определенной всеобщностью для взаимодействующих индивидов и групп. Тем самым становится понятной та ведущая роль, которую примыкающие к этому направлению социологи отводят языку как важнейшей знаковой системе, обеспечивающей социальное взаимодействие, как системе категоризации явлений внешней среды и внутреннего мира человека и как основному средству социализации, т.е. включения индивида в социальную среду.
Отношение американских социолингвистов к символико-интеракционистской социологии носит двойственный характер. Работы представителей этого направления порой подвергаются критике в американской социолингвистической литературе, главным образом, за недостаточно компетентный анализ языкового материала[533]. При этом, однако, основные философские принципы символико-интеракционистского направления не ставятся под сомнение. Серьезный критический анализ методологической платформы этого направления мы находим в советской социологической литературе[534], где, в частности, отмечалось влияние бихевиористских идей на теоретические воззрения Дж. Мида и его последователей, указывалось, что эти ученые фактически сводят социальное взаимодействие к семантическим отношениям (знак и означаемое), а социализацию личности – к выучиванию используемых данным обществом знаковых систем. Кроме того, обращалось внимание и на то, что деятельность в символико-интеракционистской теории идеалистически понимается как активность индивидуального сознания, тогда как материально-производственная деятельность человека вовсе не принимается в расчет.
В то же время многие идеи символико-интеракционистского направления и, в частности, разработанные на основе этих идей теория малых групп и теория социальных ролей оказывают значительное влияние на работы американских социолингвистов и активно используются ими в их исследовательской практике.
Остановимся, прежде всего, на теории малых групп, весьма характерной не только для символико-интеракционистского направления в социологии, но и для ряда других социологических течений, ориентирующихся на микросоциологический подход к социальным явлениям. Напомним, что под малыми группами в социологии имеются в виду находящиеся между индивидом и организацией относительно самостоятельные образования, состоящие из двух или более индивидов, входящих друг с другом в целевые контакты и придающих этим контактам особое значение (например, семья, группа сверстников, производственная бригада, компания охотников, э