2) язык одновременно выступает как социально обусловленная система и как индивидуально варьируемое отклонение от нее;
3) язык одновременно характеризуется структурной упорядоченностью своих единиц и вероятностной неопределенностью их выбора;
4) язык одновременно обладает синтагматической однозначностью составных единиц и парадигматической многозначностью их компонентов.
Если концептуальная схема, претендующая на роль теории по отношению к языку, не в состоянии удовлетворительным образом объяснить четыре названных выше противоречия, то из этого неотвратимо следует, что данная схема, быть может, и является теорией чего-то, но это описываемое ею нечто представляет собой некий специфический объект, который нельзя отождествить с естественным языком.
Именно так обстоит дело с «лингвистической» теорией Хомского: есть основания полагать, что она находит себе полезное применение в развивающейся теории машинных «языков» (так называемых «алгоритмических языков», или «языков программирования»), которым в рамках строгой терминологии надлежит именоваться квазиязыками; однако по отношению к естественным человеческим языкам эта концептуальная схема продемонстрировала явное бессилие. Ни изменчивость языка, ни его социальная обусловленность, ни его вероятностные характеристики, ни полиморфизм компонентов его сложных целых не получили удовлетворительного объяснения в «лингвистике» Хомского: в пределах данной концептуальной схемы для этих четырех решающе важных свойств естественного языка, увы, не нашлось места.
В «лингвистике» Хомского объект исследования выступает, во-первых, как имманентно стабильная система, употребляемая в рамках некоторого панхронически фиксированного набора правил порождения; во-вторых, как система, возникающая у индивида в силу его врожденной способности к речевой деятельности; в-третьих, как система, все элементы и операторы которой равно безразличны по отношению к вероятностным распределениям; в-четвертых, как вполне детерминированная система перехода от глубинных структур к поверхностным.
Начнем с последнего представления, как легче всего поддающегося анализу. Оно построено на молчаливом предположении того, что переход от мысли к высказыванию однозначно определяется некоторой детерминированной последовательностью операций, т.е. алгоритмом перехода. Однако это чрезвычайно сильное допущение нигде не доказывается логически: ни в одной из многочисленных работ самого Хомского, а также ни в одном из еще более многочисленных сочинений его последователей не делается хотя бы слабой попытки доказать существование такого детерминизма.
Конечно, допущение Хомского об алгоритмическом характере перехода от мысли к высказыванию может быть сформулировано и без доказательств, на уровне постулата, – однако это возможно лишь при том условии, что ему не будут противоречить факты естественных языков.
Рассмотрим простейший пример из русского языка. Внук спрашивает своего деда после месячного отсутствия:
– А куда девался тот слабенький цыпленок?
Один из возможных ответов будет таким:
– Тот слабенький цыпленок давно уже съеден соседской кошкой.
Другой прозвучит почти тождественно первому:
– Того слабенького цыпленка давно уже съела соседская кошка.
Совершенно очевидно, что в этих двух ответах совпадают: а) денотат, б) лексическая семантика, в) стилистика, г) актуальное членение. Различие между ответами сводится к оппозиции залоговых конструкций, пассивной в первом случае, активной во втором.
Спрашивается, каким внутренним элементом языковой структуры детерминирован выбор одного из этих двух ответов? Иначе говоря, где тот оператор, который обязывает говорящего предпочесть – в терминах «лингвистической» теории Хомского – переход от ядерной структуры к развертыванию фразы в пассиве переходу от той же структуры к развертыванию фразы в активе? Или, наоборот, где тот оператор, который заставляет говорящего поступить противоположным образом? Если же таких операторов безусловного перехода для данной области структуры языка нет, а есть лишь операторы условного перехода, т.е. существует альтернатива выбора, то каковы те условия, которыми этот выбор определяется?
В книге «Синтаксические структуры»[578] Н. Хомский рассматривал пассивную трансформацию как факультативную, т.е. истолковывал выбор между активной и пассивной конструкцией в терминах работы оператора условного перехода. Однако относительно условий, определяющих эту работу, во всей книге не было сказано ни слова; тем самым вопрос о том, являются ли эти условия внутрилингвистическими или экстралингвистическими, на том этапе попросту не рассматривался.
После выхода в свет работы Дж. Катца и П. Постала[579] Н. Хомский пересмотрел свою точку зрения и в книге «Аспекты теории синтаксиса»[580] стал расценивать пассивную трансформацию уже как обязательную – в том смысле, что существует некий фразовый маркер (а именно № 26), появление которого где-то на полпути между глубинной структурой и поверхностной делает применение пассивной трансформации принудительным. Иначе говоря, переход к пассивной конструкции рассматривается теперь в терминах работы оператора безусловного перехода.
Рассмотрим внимательнее ситуацию, возникающую после введения такого оператора в трансформационную грамматику. Оператор «фразовый маркер № 26» ни в коем случае не может принадлежать глубинной структуре, весь смысл постулирования которой именно в том, чтобы сконструировать инвариант различных поверхностных структур (в данном случае активной и пассивной). Об этой имманентной непричастности глубинной структуры к специфическим чертам разных поверхностных образований Н. Хомский говорил так часто и считал ее столь обязательной, что отказаться от данного постулата значило разрушить фундамент всего здания, после чего оно либо повисло бы в воздухе, либо рухнуло бы. Поэтому остается единственный выход: поместить «фразовый маркер № 26» между глубинной и поверхностной структурой, т.е. внутрь алгоритма перехода от первой ко второй.
Известно, что любой оператор алгоритма (независимо от того, условный он или безусловный) имеет не только выход, но и вход, т.е. включается некоторым другим оператором. Однако никакого указания на связь «фразового маркера № 26» с работой каких-либо предшествующих операторов в трудах Хомского, опубликованных до 1976 г., не содержится.
Таким образом, «фразовый маркер № 26» представляет собой воистину удивительный феномен: данный оператор однозначно детерминирует переход к пассивной грамматической конструкции и благодаря этому составляет часть грамматического уровня языка, однако природа включения самогó этого оператора остается полностью скрытой, в силу чего ценность его собственного детерминизма равна нулю.
Все это означает, что в логической строгости алгоритма синтезирования синтаксических конструкций, предложенного Хомским, обнаруживаются существенные прорехи.
Чтобы избежать этого, надо либо указать на источник включения оператора безусловного перехода, либо признать его оператором условного перехода, одновременно назвав те условия, которые определяют его работу. Последнее может оказаться сопряженным с отказом от однозначности и алгоритмичности процессов синтеза предложения, что, по-видимому, и послужило причиной тупика, возникшего в этом разделе «лингвистической» теории Хомского.
Коль скоро мы разрешим себе выход за пределы этой квазилингвистики, сразу же возникает возможность получить естественный ответ на вопросы, поставленные выше.
Прежде всего обратим внимание на то, что в ряде подъязыков построение фразы в пассиве значительно более распространено, чем это имеет место для языка в целом. Ср:
В новой серии экспериментов нами были исследованы параметры фазового перехода вм. В новой серии экспериментов мы исследовали параметры фазового перехода (физика);
Гипотеза Римана с этой точки зрения нами еще не рассматривалась вм. Мы еще не рассматривали гипотезу Римана с этой точки зрения (математика);
Формула бензольного кольца была открыта ее автором во сне вм. Автор формулы бензольного кольца открыл ее во сне (химия);
В нашей стране паровозы давно уже заменены тепловозами и электровозами вм. В нашей стране тепловозы и электровозы давно уже заменили паровозы (техника).
Естественно, что человек, часто употребляющий такие конструкции в силу принадлежности к соответствующей профессии, будет иметь подсознательную тенденцию переносить привычные для него обороты речи за пределы своего профессионального подъязыка и непроизвольно предпочтет первый ответ второму.
С другой стороны, диалогический контекст индуцирует особые корреляции между вопросом и ответом: структура вопроса тем сильнее влияет на структуру ответа, чем большей внушаемостью характеризуется отвечающий. Личностные особенности участника диалога в этом случае также повысят вероятность выбора первого варианта ответа.
Эти два совершенно разнородные аспекта языковой ситуации объединяются не столько тем, что в обоих случаях повышена вероятность выбора пассивной конструкции (хотя это вполне справедливо), сколько тем, что и в первом и втором случаях фактор, влияющий на выбор, оказывается безусловно экстралингвистическим.
Но ведь признание экстралингвистичности каких-то факторов, работающих в тесном взаимодействии с внутрилингвистическими факторами в процессе синтеза речи, означает, что, во-первых, нельзя утверждать, будто однозначность (и тем более алгоритмичность) органически свойственна этому процессу, и что, во-вторых, наряду с внутрилингвистическими компонентами, т.е. наряду с компонентами, при описании которых еще можно питать какие-то надежды на полную формализацию, в процессе синтеза речи участвуют и экстралингвистические факторы, т.е. такие факторы, полная формализация которых, согласно теореме Гёделя, вообще недостижима.