ыках обусловлено фактической хронологией мира, будущее же время у математиков является отчетливо узусным и выражает то логическую последовательность умозаключений (после указанных преобразований наше равенство примет вид), то стилевую специфику (не умаляя общности, будем считать, что A больше B). В обоих случаях употребление будущего времени математиками представляет собой нечто, не связанное с темпоральной точкой говорения, – это доказывается тем, что будущее время здесь без ущерба для смысла может быть заменено настоящим или даже прошедшим, и, следовательно, оно в данном случае не выражает ни физического времени, ни грамматической соотнесенности: оно отражает лишь профессиональную традицию, чуждую большинству других подъязыков. Естественно, математики не чураются и собственно-будущего времени: Когда будет доказанагипотеза Римана, тем самымбудет решенапроблема близнецов.
Можно было бы ожидать, что, вместе с «врожденными идеями» в равенствах, величинах и числах, математики реализуют в своем подъязыке еще одну «врожденную идею», а именно идею о вневременной структуре для выражения номологических высказываний, и превратят ее в новое грамматическое время русского языка, которое надо было бы в сем случае назвать «общим временем».
Однако эту особую глубинную структуру упрямая инерция диахронии не пускает на поверхность, и вместо того, чтобы стать инвариантом пакета поверхностных структур, этой глубинной структуре, напротив, самой приходится ютиться на одной жилплощади с выражением собственно-будущего времени, в силу чего в подъязыке математики наблюдается грустная для квазилингвистов картина, когда одна поверхностная структура оказывается инвариантом по крайней мере двух глубинных.
Полиморфизм естественных языков настолько коварен, что от соприкосновения с ним гибнут самые красивые формальные теории, не исключая квазилингвистических.
Отметим также, что подъязыки оказываются главным источником инноваций не только для речи индивида, но и для языка как целого: факторы онтогенеза и филогенеза лежат за пределами внутриязыковой системности и в силу этого имманентно недоступны квазилингвистической формализации.
Н. Хомского неоднократно упрекали за манкирование квантитативными характеристиками языковых единиц, причем не только специалисты по лингвостатистике[600], но и языковеды, в общем далекие от математической лингвистики[601].
Нам могут возразить, что многие лингвисты считают количественные характеристики относящимися не к структуре языка, а к системе речи. Такая постановка вопроса основана на печальном недоразумении: смешиваются три совершенно разных вида вероятностей, связанных с языком, а именно речевая, языковая и метаязыковая.
Каждой языковой единице (группе единиц) объективно присуща некоторая вероятность ее появления в коммуникационной сфере, вероятность, заданная фактически складывающимися пропорциями элементов в потоке речи. Здесь мы имеем дело с речевой вероятностью, существующей независимо от наличия или отсутствия исследователей данного языка.
Лингвист, изучающий относительную частоту появления языковой единицы (группы единиц) как манифестацию ее объективной речевой вероятности, в результате своих измерений получает некоторую величину, каковая с заданной точностью и оценкой статистической достоверности моделирует истинную речевую вероятность. Эта величина является частью метаязыкового описания и соответственно должна быть названа метаязыковой вероятностью.
В сознании носителей языка соотношения между объективными вероятностями языковых единиц (групп единиц) отражаются с точностью до градаций пятиступенчатой интуитивно-статистической школы «всегда – часто – неопределенно – редко – никогда». Субъективные отражения этих соотношений между вероятностями лингвистических единиц (групп единиц) присутствуют в сознании носителей языка как оппозиции, устойчиво закрепленные в его памяти и известные ему сами по себе, вне привязки к фиксированному контексту, т.е. на парадигматической оси. Именно в силу этого они и составляют часть системы языка. Вместе с тем надо подчеркнуть, что только такие субъективные градуирующие оценки, постоянно присутствующие в сознании носителей языка, имеют право называться языковыми вероятностями, только они составляют базу множества структурно-вероятностных разбиений единиц языка в синхронии и количественно-качественных сдвигов в диахронии.
Для иллюстрации достаточно одного лингвистического примера. Почти в каждом языке есть подкласс существительных pluralia tantum (сани) и подкласс singularia tantum (тепло); все остальные существительные принадлежат к подклассу, имеющему две формы числа (если отвлечься от несклоняемых). Но есть большое различие между такими существительными, как солнце или развитие, формы множественного числа которых крайне редки и у носителей русского языка вызывают интуитивно-статистическое ощущение чего-то весьма необычного, и такими именами, как оладья или габарит, формы единственного числа у которых встречаются гораздо реже, чем формы множественного, и опять-таки вызывают у носителя языка острое ощущение раритетности. Структурно-вероятностные свойства таких существительных конституируют еще два подкласса: доминантно-сингулярных имен (солнце) и доминантно-плюральных (оладья).
Эти простые соотношения наглядно показывают, что характеристика по полному отсутствию множественного числа (singularia tantum) есть крайний случай доминантной сингулярности, а по полному отсутствию единственного (pluralia tantum) крайний случай доминантной плюральности. Иначе говоря, традиционные дифференциальные признаки, выраженные в терминах оппозиций «плюс – минус», «да – нет», «ноль – единица», суть краевые точки статистического спектра, предельные пункты движения вниз или вверх по вероятностной шкале, расположенной на отрезке от единицы до нуля, от «всегда» до «никогда».
То понятие дифференциального признака, на котором построена традиционная структурная лингвистика, есть всего лишь частный случай понятия вероятностного дифференциального признака. Любое историческое изменение в языке происходит не по принципу «поворота выключателя», а по закону вероятностного сдвига, пределом которого являются либо нулевая, либо стопроцентная вероятность.
Соответственно, структурно-вероятностный подход позволяет объяснить как амплитуду колебаний в синхронии, так и динамику изменений в диахронии. В противоположность этому квазилингвистическая схема исходит из двух чрезвычайно сильных допущений: во-первых, будто все оппозиции квалифицируются только в терминах нулевой или единичной вероятности, во-вторых, будто изменения в языке происходят только скачкообразным перебросом от одной краевой вероятности к другой. Оба эти допущения элементарно опровергаются фактическим материалом, но тем не менее их научно некорректное использование продолжается в квазилингвистике по сей день.
Такого рода заблуждения опять-таки не новы: тут предшественниками Хомского были П.-А. Гольбах и П.-С. Лаплас, отрицавшие объективное существование случайностей и тем самым – существование заданных ими вероятностных распределений. Механистический детерминизм Гольбаха и Лапласа имел прогрессивный для XVIII в. оттенок атеизма и отрицания воли божьей как двигателя вселенной; однако на фоне диалектико-материалистического понимания причинности в XX в., прямолинейный моностатизм квазилингвистики выглядит уж очень обветшалым.
Подводя итог нашему анализу, мы должны констатировать, что модель языка, построенная в квазилингвистике Хомского, эпистемологически неадекватна своему объекту, так как она с грубыми искажениями описывает его наиболее существенные свойства: сочетание изменчивости со стабильностью, сочетание социального с индивидуальным, сочетание структурного с вероятностным, сочетание однозначности с полиморфизмом.
В геометрии прямоугольник можно рассматривать как вырожденный параллелепипед, высота которого равна нулю. Аналогичным образом трансформационную грамматику следует рассматривать как плоскую проекцию многомерной структуры языка, по отношению к социально-обусловленной и в силу этого структурно-вероятностной реальности которого эта квазилингвистическая проекция оказывается не порождающим, а вырожденным представлением.
Мы видим две причины, приведшие к финальной неудаче квазилингвистики Хомского:
1) слабое знание истории и типологии языков;
2) устаревшая и преимущественно ложная философская база концептуальной схемы.
Любой из этих причин было бы достаточно для создания серьезных трудностей; аккумуляция двух факторов обрекла квазилингвистику на совершенно неотвратимый тупик.
Вместе с тем нельзя не признать, что и у самого Хомского, автора почти дюжины монографий, и у армады его последователей, продуцирующих лавинообразный массив книг и статей, все еще имеется нерастраченный запас производительных ресурсов. Было бы очень неразумным упустить такой энергетический потенциал. Поэтому мы считаем своим долгом дать добрый совет всем квазилингвистам, а именно полностью переключить свои усилия на такой перспективный объект, как квазиязыки программирования, объект, в равной степени высоко полезный для общества, сугубо послушный их механистическому инструментарию, а, главное, совсем не требующий профессионального знания этих архитрудных, социально гибких и неуловимо меняющихся человеческих языков.
В.Н. Бондаренко.ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
Адекватность 191, 192, 239, 257, 258
Акт речи (речевой акт) 99, 132, 133, 170, 171, 178, 182, 218, 234, 240
Актуальное членение 260
Алгоритм 259, 261, 262, 267, 272, 273