4. Пожалуй, нет ничего предосудительного и в таких исследованиях, как например, кто первый убедил римлян взойти на корабль (это был Клавдий, именно поэтому получивший прозвище Кавдекс[57]: ведь в старину словом «caudex» называли пригнанные и соединенные друг с другом доски, откуда и произошло название дощечек, на которых записывались общественные постановления — «кодексы»; кроме того, и корабли, доставляющие грузы вверх по Тибру, до сих пор сохраняют старинное название «codicariae» — «кодикарии»).
5. Не лишено, конечно, известного интереса и то, что Валерий Корвин первым взял Мессану и, присвоив себе имя побежденного города, первым в роде Валериев стал называться Мессаной; со временем, оттого, что народ перепутывал буквы, это имя постепенно превратилось в Мессалу[58].
6. Но стоит ли по твоему отдавать свои силы выяснению того, что Луций Сулла первым выпустил в цирке несвязанных львов[59], которых должны были прикончить присланные царем Бокхом[60] стрелки, а до этого львов всегда показывали только на привязи? Нет, конечно, этим тоже вполне можно заниматься. Но дознаваться, что именно Помпей[61] первым устроил в цирке сражение, в котором двадцать два слона выступали против приговоренных преступников, обязанных драться по-настоящему, — что хорошего может дать такое исследование? Первый среди граждан, отличившийся меж великими людьми древности, если верить молве, исключительной добротой, изобрел новый, доселе невиданный способ уничтожения людей, решив, что это будет замечательное зрелище. «Заставить их убивать друг друга? — Мало. Разрывать на куски? — Мало. Сотрем-ка их в порошок ногами животных-великанов!»
7. Это следовало бы предать забвению, дабы не узнал о столь бесчеловечном деле какой-нибудь властительный потомок и, обуреваемый завистью, не вздумал бы перещеголять предка.
О, каким непроницаемым мраком окутывает наши души большое счастье! В те дни, швыряя толпы несчастных обреченных под ноги чужеземным чудищам, устраивая для потехи битву между столь неравными по силе породами живых существ, проливая на глазах римского народа потоки крови, чтобы в недалеком будущем заставить этот народ пролить еще больше своей собственной крови[62], — в те дни Помпей полагал себя вознесенным превыше самой природы вещей. Но вот прошло время — и тот же Помпей, обманутый александрийским вероломством, подставил горло под нож последнего из рабов, впервые, наверное, осознав, что прозвище его было лишь пустой похвальбой[63].
8. Однако я отвлекся; я ведь желал показать тебе, насколько пустопорожними могут быть самые добросовестные научные занятия. Так вот, тот же самый исследователь открыл, что Метелл, справляя триумф после победы над пунийцами на Сицилии, был первым и единственным из римлян, кто провел перед своей колесницей сто двадцать захваченных у неприятеля слонов; что Сулла был последним из римлян, кто перенес померий[64], который в древности принято было отодвигать лишь в случае завоевания италийского поля, а не провинциальных земель. Однако и это, пожалуй, не мешает знать; во всяком случае, это полезнее, чем соображения того же автора, насчет того, почему Авентин остался за чертой города; он указывает две возможные причины: во-первых, то, что на этот холм удалялся плебс[65]; во-вторых, что при ауспициях Рема птицы не велели выбирать это место. Все дальнейшее у него написано в том же роде: бесчисленные побасенки, содержащие либо чистое вранье, либо нечто очень к нему близкое.
9. Впрочем, даже если предположить, что можно верить каждому слову подобных авторов и все ими написанное соответствует действительности, — что из этого? Кого они наставят на истинный путь? Кого избавят от власти страстей? Кого сделают мужественнее, справедливее, щедрее? Наш Фабиан часто говорил, что лучше было бы, наверное, вовсе бросить научные занятия, чем заниматься такой ерундой.
Глава XIV
1. Только те из людей, у кого находится время для мудрости, имеют досуг; только они одни и живут. Они сохраняют нерастраченными не только собственные годы: к отведенному им времени они прибавляют и все остальное, делая своим достоянием все годы, истекшие до них. Если мы не совсем еще утратили способность принимать благодеяния, то именно для нас были рождены прославленные создатели священных учений, именно нас они подготовили к жизни. Нас ведут к ослепительным сокровищам, которые вырыла чужая рука и вынесла из тьмы на свет. Нет столетия, куда нам воспрещалось бы входить, повсюду путь для нас свободен, и стоит нам захотеть разорвать силою нашего духа тесные рамки человеческой слабости, как в нашем распоряжении окажутся огромные пространства времени для прогулок.
2. Мы можем спорить с Сократом, сомневаться с Карнеадом, наслаждаться покоем с Эпикуром, побеждать человеческую природу со стоиками или выходить за ее пределы с киниками[66]. Раз природа вещей позволяет вступать в общение с любым веком, то почему бы нам не обратиться всей душой от этого ничтожного, мимолетного, переходного обрывка времени, который зовется настоящим, к неизмеримой вечности, где мы к тому же вместе с лучшими из людей?
3. Вон люди, которые вечно бегут по делам, не давая покоя ни себе, ни другим, — предположим, что они дадут полную волю своему безумию и станут ежедневно обивать пороги всех римских домов, не пропуская ни единой отпертой двери, разнося свое оплачиваемое утреннее приветствие решительно по всем концам города, — как ты думаешь, большую ли часть этого чудовищно многолюдного, раздираемого самыми разными вожделениями города удастся им повидать?
4. От скольких дверей прогонит их сонливость, высокомерная роскошь или невежливость хозяев! Сколько раз, часами помучив в передней, их даже не пригласят сесть, ссылаясь на спешные дела! В скольких домах хозяин, не отваживаясь выйти в битком набитый клиентами атрий, потихоньку выскользнет через черный ход, как будто обмануть — учтивее, чем не пустить на порог! А как много встретится этим несчастным, вечно недосыпающим, лишь бы успеть к пробуждению других, людей полусонных, с тяжелой от вчерашнего похмелья головой, которые ответят на имя, сотню раз названное им почтительнейшим шепотом, лишь самым наглым зевком!
5. Я же думаю — если вы позволите мне сказать то, что я думаю, — что подлинным делом заняты лишь те, кто ежедневно стремится сделаться насколько возможно своим человеком у Зенона, Пифагора, Демокрита и прочих выдающихся мастеров истинно добрых искусств, кто желает стать приближенным Аристотеля и Теофраста. Никто из них не укажет вам на дверь за неимением времени; всякий пришедший к ним уйдет осчастливленный, воспылав к ним еще большей любовью; ни один гость не оставит их с пустыми руками; во всякое время дня и ночи их двери открыты для любого смертного.
Глава XV
1. Ни один из них не станет принуждать тебя к смерти, но каждый научит умирать. Ни один из них не украдет у тебя твои годы, но каждый охотно прибавит тебе своих. Среди них нет ни одного, с кем откровенная беседа была бы опасна, дружба — могла бы стоить головы, кто требовал бы разорительных знаков внимания. Ты вынесешь из них все, что захочешь. Если ты почерпнешь у них меньше, чем мог бы вместить, в этом будет не их вина.
2. Какое счастье, какая прекрасная старость ожидает того, кто отдаст себя под их покровительство! У него будет с кем порассуждать и о мелочах, и о самом главном; будет с кем посоветоваться каждый день о своих делах; будет от кого услышать правду без упрека и похвалу без лести; будет кому подражать.
3. Мы часто говорим о том, что выбирать родителей не в нашей власти, что жребий нашего рождения случаен. На самом же деле мы вольны по собственному усмотрению решать, где нам родиться. Есть семьи благороднейших умов и дарований; выбирай, какой семьи ты желаешь стать членом. Благодаря усыновлению, ты приобретешь не только имя; ты станешь наследником всего семейного достояния, а это такое богатство, которое тебе не придется сторожить, превратясь в жестокого скупца: его становится тем больше, чем больше людей, среди которых его разделят.
4. Твои новые родственники укажут тебе дорогу к вечности и помогут подняться на ту вершину, с которой никто никуда не падает. Это — единственный способ продлить наш смертный век, более того — обратить его в бессмертие. Почести, памятники, государственные постановления, которых добилось честолюбие, постройки, которые оно возвело, — все это быстро рушится; ничто не в силах противостоять старости, все сотрясающей и обращающей в развалины. Но то, что освящено мудростью, для старости неуязвимо; сколько бы ни прошло веков, оно не тускнеет, не уменьшается, напротив, с каждым столетием растет его слава, ибо близкое — всегда предмет зависти, а отдаленным проще восхищаться.
Итак, жизнь мудреца длится долго. Он не заключен в пределах того же земного срока, что прочие смертные: он не связан законами рода человеческого; все века служат ему, как богу. Проходит какое-то время: он сохраняет его в своем воспоминании; какое-то настает: он его использует; какое-то должно настать: он заранее предвосхищает его. И вот это соединение всех времен в одно и делает его жизнь долгой.
Глава XVI
1. Самая короткая и беспокойная жизнь бывает у людей, которые не помнят прошлого, пренебрегают настоящим, боятся будущего. Когда наступает конец, несчастные слишком поздно сознают, что всю жизнь были заняты, но ровно ничего не делали.