Декарт освобождает философию от религиозных шор и требует от неё доказательности. Он во всём сомневается и всё, кроме сомнения, отвергает. Но это не самоцель, а средство найти достоверное философское начало. Сомнение помогло ему вернуть веру в разум, однако атеистом не сделало: Бог, это наиболее совершенное сущее, гарантирует Декарту истинность познания.
Декарт научил людей думать так, что они смогли в конце концов создать современную технику. Его метод — скептицизм, критически-недоверчивое отношение к результатам как чувственного, так и рационального познания. Но это не мешало учёному рассчитывать в основном на разум, контролируя его при этом. Правила научного поиска, выведенные в «Рассуждении о методе», оказались долговечны и не потеряли значения в наше время.
О философии скажу одно. Видя, что она от многих веков разрабатывается превосходнейшими умами и, несмотря на то, нет в ней положения, которое не было бы предметом споров и, следовательно, не было бы сомнительным, я не нашел в себе столько самоуверенности, чтобы надеяться на больший успех, чем другие. И принимая в соображение, сколько относительно одного и того же предмета может быть разных мнений, способных быть поддержанными учеными людьми, тогда как истинным необходимо должно быть какое-либо одно из них, я стал всё, что представлялось мне не более как правдоподобным, считать за ложное.
Далее, касательно других наук, насколько они заимствуют начала от философии, я полагал, что на столь непрочных основаниях нельзя ничего построить крепкого. Почести и выгоды, ими обещаемые, не были для меня достаточной приманкой, чтобы посвятить себя их изучению. Благодаря Богу, я не был в положении, которое заставило бы меня делать из науки ремесло для обеспечения своего благосостояния. И хотя я презрение славы не обращал в свою профессию, как циники, однако и не придавал себе такой цены, которую мог приобрести лишь по подложному праву. Касательно, наконец, дурных учений, я достаточно знал им цену, чтобы не быть обманутым обещаниями какого-либо алхимика, предсказаниями астролога, штуками магика, всякими хитростями и хвастовством людей, выдающих себя за знающих более того, что им действительно известно.
Вот почему, как только возраст позволил мне выйти из подчинения моим наставникам, я совсем оставил занятия по книгам и решил искать только той науки, которую мог обрести в самом себе или же в великой книге мира, и употребил остаток моей юности на то, чтобы путешествовать, увидеть дворы и армии, узнать людей разных нравов и положений, собрать разные опыты, испытать себя на встречах, какие представит судьба, и повсюду поразмыслить над встречающимися предметами так, чтобы извлечь какую-либо пользу из таких размышлений. Ибо, казалось мне, я могу встретить более истины в рассуждениях, какие каждый делает о прямо касающихся его делах, исход которых немедленно накажет его, если он дурно рассудил, чем в кабинетных соображениях ученого человека. <…>
Правда, в то время, когда изучал я нравы и поведение других людей, не находил в них ничего, на что мог бы опереться, ибо заметил столько же разнообразия, сколько прежде усмотрел в мнениях философов. Главнейшее сделанное мной приобретение было то, что, видя, как многое кажущееся нам смешным и странным, оказывается общепринятым и одобряемым среди других великих народов, — я научился не придавать твердой веры ничему вошедшему в убеждение моё только через пример и обычай. Так я мало-помалу освободился от многих ошибок, могущих затемнить наш естественный свет и сделать нас менее способными слышать голос разума.
Блез Паскаль(1623 — 1662)
Из своих 39 лет по крайней мере восемь Паскаль посвятил религии, забросив науку и жертвуя математический талант Богу. Потомки по-разному оценили его поступок. Вольтер видел в религиозности ученого отпечаток времени и называл его гениальным безумцем, который лет на сто поторопился родиться. Учёного обвиняли в употреблении таланта на то, чтобы проклясть здравый смысл и науку. В его навязчивой добродетели, замешанной на самопрезрении, многим виделось что-то жалкое. Его даже объявили сумасшедшим, страдавшим галлюцинациями.
Если же говорить о бесспорных фактах, то в учёном долгое время уживались критический анализ исследователя с верой религиозного человека, пока вера не победила. Атеистов критиковал: мол, прежде чем бороться с религией, следует по крайней мере основательно разобраться, что это такое. Паскаль отказывался называть их рассудительными людьми, однако призывал потратить хоть немного времени на чтение своих «Мыслей», где пытался убедить в истинности «божественной религии». Вряд ли ему это удалось. Но если математические открытия ученого по-прежнему восхищают в основном специалистов, то круг почитателей его мыслей о человеке, жизни и счастье куда шире. Лев Толстой, например, писал о философе так: «Какой молодец!.. Вот Паскаль умер двести лет тому, а я с ним живу одной душою, — что может быть таинственнее этого?»
О силе и бессилии математики
Время, в которое жил Паскаль, удивляет контрастами. Суеверная французская королева Мария Медичи, например, считала, что большие мухи понимают разговоры людей и повторяют услышанное. Увидев одну, она никогда не говорила того, что должно было оставаться в тайне от кардинала Ришелье…
А в те же годы в той же стране рос мальчик, который, не имея понятия о геометрии, стал выдумывать её сам, именуя всё по-своему: окружность — колечком, прямую — палочкой… И к двенадцати годам самостоятельно доказал знаменитую теорему Евклида о том, что сумма углов треугольника равна двум прямым углам. Отец, застав его за этим занятием, расплакался от восхищения.
Но не проще ли было вундеркинду почитать учебники, чем открывать давно открытое?
Для Блеза — не проще. Дело в том, что единственным его учителем был отец, Этьен Паскаль (кстати, известная алгебраическая кривая — «улитка Паскаля» — его открытие). Когда жена умерла, оставив ему троих детей, Этьен отошел от дел и посвятил себя воспитанию дочерей и сына. У Блеза рано появилась тяга к знаниям, но отец строго придерживался своего принципа: силы ребенка всегда должны превосходить трудность работы, и учить его математике он собирался лет в 15 — 16. Однако успехи сына заставили его пересмотреть эти сроки.
Книги мальчик читал легко и с увлечением, но к разнообразию не стремился, предпочитая подолгу размышлять над прочитанным. Рассказывали, что он никогда не забывал того, чему однажды научился. В десять лет Блез написал «Трактат о звуке», обратив внимание на то, как фаянсовая тарелка зазвенела от удара ножа и перестала звенеть, когда к ней прикоснулись рукой. В 16 лет работал над «Опытом о конических сечениях». Уже доказана теорема о «мистическом шестиугольнике»: если последний вписан в коническое сечение, то точки пересечения его противоположных сторон лежат на одной прямой. Декарт не верил, что это написал не Паскаль-старший, а его сын.
Сочинение сделало юного математика знаменитым. А он уже задумал счетную машину — «Паскалево колесо» и потратил на нее два года упорного труда. Машина удивляла всех, но сложность устройства и дороговизна помешали ей стать полезной.
Нередко к открытиям ведут весьма прозаические, житейские задачи. К примеру, некий флорентийский богач задумал устроить при своем дворце фонтаны. Воду качали из колодца, но выше некоторого уровня она не поднималась. Получалось, что средневековая догма — «природа не терпит пустоты» — не оправдывалась: не могла же природа бояться её лишь до некоторого предела. Обратились к Галилею, самому знаменитому в то время ученому. Тот попросил своего лучшего ученика Торричелли разобраться, в чем тут дело. Торричелли обнаружил, что дело не в боязни пустоты, а в тяжести воздуха. Однако ученый вскоре умер, и Паскаль продолжил его опыты. В своем сочинении «О тяжести воздуха» он показал, что вода не поднимается выше десяти с небольшим метров потому, что водяной столб такой тяжести уравновешивает давление воздуха. На эту работу обратил внимание весь учёный мир.
Учёный не боялся браться за любые задачи, какими бы странными они не казались с точки зрения научных традиций. Как заметил один из математиков, теория вероятностей родилась, когда Паскаль и его коллега из Тулузы Пьер Ферма начали изучать азартные игры. Кстати, Паскаль считал, что математические науки — лучшее средство воспитания ума и видел пользу не столько в познаниях, сколько в навыке четко мыслить. Математика, по его мнению, в отличие от прочих наук, никогда не учит тому, чего не может доказать.
Однако едва ли не решающую роль в судьбе ученого сыграла болезнь. Заболел он ещё в юности, и по этой причине пришлось сократить занятия наукой. В свободное время читал философов. Скептицизм Монтеня его удручил, размышления Декарта обращались только к разуму, а Блезу нужна была истина для сердца. И тут ему попалась книга голландского теолога Янсения, который осуждал не только сладострастие плоти, но и сладострастие духа, видя его в чрезмерной любознательности. Теолог усматривал в нем проявление утонченного эгоизма и самолюбия. Чрезмерной любознательностью юноша действительно грешил, и объяснение его настолько поразило, что он решил покончить с наукой. Однако это удалось не сразу, и учёный не раз возвращался к любимым занятиям.
Между тем, с годами Паскаль чувствовал себя всё хуже, его мучили страшные головные боли. Учёный уже окончательно оставил науку и решил посвятить свои силы познанию Бога. В одну из бессонных ночей его мысли вдруг сами собой вернулись к заброшенной математике. Паскаль не стал им противиться и записал. К удивлению, получилось исследование о циклоиде — пути, который совершает гвоздь на катящемся колесе. Так необычно проявили себя в последний раз способности математика, который давно уже думал совсем о другом. Он понял, что это занятие не отвечает на главный вопрос: что делать и как жить. «Математические науки годны не как приложение сил, но как их испытание», — к такому выводу пришел великий математик.