«Не плачьте обо мне»
В монастырской жизни Паскаль нашел, наконец, своё счастье. Там учился смирению и простоте, равнодушию к мирским страстям. Он старается обходиться без слова «я», избегает хорошей пищи: «Есть, чтобы потакать своему вкусу — дурно. Надо удовлетворять потребности желудка, а не прихоти языка». Зато ему была по вкусу бедность, которую философ считал основанием добродетели, потому что «Христос был беден и нищ и не имел где главу преклонить». Что мог, Блез отдавал нуждающимся, но при этом не одобрял благотворительности богатых, строящих приюты и богадельни: надо-де не бросать лишнюю копейку, а помогать своим трудом: «Если бы я мог выздороветь, у меня бы уже не было больше никакого дела, кроме служения бедным», — говорил он. В завещании отдал неимущим большую часть своего имения. Очень мучился, что отдал не всё, не желая обидеть сестру и её детей.
Последние три года болезнь была особенно тяжела, но он переносил её с удивительным терпением: «Не плачьте обо мне, не жалейте меня, мне хорошо; страдания и болезнь не могут быть в тягость христианину».
Умирал трудно. Невыносимые головные боли, конвульсии, стоны… последние часы был без сознания. Перед самым концом поднялся с постели и с ясным и радостным выражением сказал: «Не остави меня, Господи!»
Врачей, делавших вскрытие, поразила необычайная величина мозга, удивительно плотного и твёрдого, а также почти полное отсутствие швов на черепе, которые есть у каждого человека.
На могильной плите родственники написали: «Здесь покоится Блез Паскаль, клермонец, счастливо закончивший жизнь после нескольких лет сурового уединения в размышлениях о божественной благодати. <…> Из рвения к бедности и смирению он пожелал, чтобы могила его не была особо почтенна и чтобы даже мёртвым он был оставлен в неизвестности, как стремился к этому при жизни. Но в этой части его завещания не мог уступить ему Флорен Перье, советник парламента, брачными узами связанный с его сестрою, Жильбертой Паскаль, который сам возложил эту плиту, дабы обозначить могилу и в знак своего благоговения…»
Потомки назвали его человеком великого ума и великого сердца, пророком добра и любви и даже королём в королевстве умов. Время по-своему расставило акценты, но почти ничего не опровергло.
Его кумиры — любовь и наслаждения. Но наши радости слишком коротки и непостоянны, и потому философ борется с преходящими удовольствиями ради бесконечных. Наука тут ничем не может помочь человеку, не она наполнит его сердце. Даже философия, царица наук, не стоит и часа труда, потому что не заменит и часа удовольствий. Но, отвергая на словах философию, Паскаль на самом деле философствует. Он ищет внутреннего согласия с собой, со своей душой.
Философ независим в суждениях и поддерживает расхожие истины лишь до тех пор, пока они соответствуют его внутренним ощущениям. Он не раболепствует перед разумом и видит его ограниченность: «В нашем мире ничто не бывает безусловно истинно и, значит, всё ложно — разумеется, в сравнении с конечной истиной. Наша истина и наше добро только отчасти истина и добро, и они запятнаны злом и ложью». Может, это и есть один из важнейших уроков неутомимого искателя истины.
Мы никогда не ограничиваемся настоящим. Желаем, чтобы поскорее наступило будущее, сожалеем, что оно как будто медленно подвигается к нам; или вспоминаем прошедшее, хотим удержать его, а оно быстро от нас убегает. Мы так неразумны, что блуждаем во временах, нам не принадлежавших, не думая о том, которое дано нам. Мы суетно пребываем мыслью во временах, которых уже нет более, и без размышления упускаем настоящее. Оно-то именно всегда и не нравится нам. Мы стараемся не видеть его, когда оно приносит нам горе; если же оно доставляет нам удовольствие, мы с сожалением смотрим, как оно бежит от нас. Стараемся поддержать его будущим и думаем располагать вещами, не нам принадлежащими, и во времени, до которого, кто знает, доживём ли.
Пусть всякий исследует свою мысль; окажется, что она всегда занята или прошедшим, или будущим. О настоящем мы почти не думаем, а если и думаем, то только ради того, чтобы из него научиться располагать будущим. Настоящее никогда не составляет нашей цели: прошедшее и настоящее — наши средства, а цель — одно будущее. Таким образом, мы никогда не живём, но надеемся жить: а так как всегда рассчитываем на счастье, то, несомненно, никогда его не достигаем (если стремимся только к такому, которое может быть уделом этой жизни).
<…> Так как природа во всяком положении делает нас несчастными, то недостающее нам счастье мы стараемся вообразить себе, присоединяя к состоянию, в котором находимся, удовольствия, присущие состоянию, в котором не находимся. Достигнув же этих удовольствий, мы бы не нашли в них счастья, так как вызымели бы другие желания, согласные с этим новым состоянием.
Люди, не будучи в силах избегнуть смерти, бедствий и неведения, вознамерились ради счастья совсем о них не думать; вот всё, что они могли изобрести для облегчения себя от стольких зол. Но это утешение очень жалкое, ибо ведёт не к исцелению зла, а только к временному сокрытию его; а скрывая зло, мы удаляем мысль о его действительном исцелении. Таким образом, благодаря странному извращению природы человека, выходит, что скука, самое чувствительное для него зло, как будто становится до некоторой степени его величайшим благом, будучи в состоянии более всего остального заставить человека подумать об истинном врачевании. По такой же иронии развлечение, которое он считает своим величайшим благом, в действительности есть его величайшее зло, ибо более прочего отвлекает его от искания средства против зол. То и другое служит замечательным доказательством жалкого и поврежденного состояния человека и в то же время его величия. Человек скучает от всего и ищет такого множества занятий потому только, что имеет представление о потерянном им счастье; но, не находя в себе этого счастья, он тщетно ищет его в вещах внешних, ибо счастье это не в нас, не в тварях, а только в одном Боге.
Бенедикт Спиноза(1632 — 1677)
Его трудно упрекнуть в противоречии между словом и делом. Знавших Спинозу восхищало нравственное величие философа, жившего в полном согласии со своим учением. Недаром в молодости он часто повторял поразившие его слова Джордано Бруно: «Там обо мне будут верно судить, где научные исследования не есть безумие, где не в жадном захвате — честь, не в обжорстве — роскошь, не в богатстве — величие, не в диковинке — истина, не в злобе — благоразумие, не в предательстве — любезность, не в обмане — осторожность, не в притворстве — умение жить, не в тирании — справедливость, не в насилии — суд».
Философ полагал, что жизнь можно вывести из аксиом, и предпочитал не наблюдать, а рассуждать, ни на кого при этом не оглядываясь. Если почитаемый им Декарт хотел бы не знать, что до него существовали другие люди, то и Спиноза не признавал авторитетов — ни Сократа, ни Платона.
Дети, еретики и мудрецы часто спрашивают про одно и то же. Естественно, что подобных вопросов философу не простили. Его долго называли наглым, богохульным и даже безбожным, хотя он обожествлял и природу, и вселенную. Когда он спокойно умер, не дожив до 45 лет, то ученые долго спорили, достоин ли атеист такой смерти. Решили: недостоин. И распустили слухи, будто отступник каялся на смертном одре, молил о прощении и даже отравился. Но благомыслы беспокоились напрасно: на душе у Спинозы было легко. В своё время он писал: «Я не предполагаю, что нашёл лучшую философию, но я знаю, что познал истинную».
Цена свободомыслия
Критический ум доставил ему немало неприятностей. Ещё в школе, читая Ветхий Завет, мальчик не обнаружил там никаких высказываний в пользу бессмертия души. Пытался обсудить эту тему с товарищами, но те сообщили куда следует и вольнодумца тут же вызвали в синагогу, пригрозив отлучением. Потом его пробовали даже купить, предлагая неплохое пособие, только бы этот мыслитель помалкивал и не позорил общину. Наконец какой-то фанатик ударил ножом — к счастью, неудачно. Дело кончилось тем, то с синагогой ослушник порвал. Его отлучили от общины и предали анафеме, посылая проклятия и гася в крови зажженные свечи.
Расчёт не оправдался, потому что молодой человек был готов к жертвам. После отлучения он отказался от имени, данного родителями, — Барух, взяв равнозначное латинское — Бенедикт, благословенный. Жил в уединённом домике, зарабатывая на жизнь шлифовкой оптических стёкол. Если учесть, что от матери он унаследовал туберкулёз лёгких, то понятно, что цену за свободомыслие платил серьёзную.
Бенедикт едва сводил концы с концами и сравнивал себя со змеёй, держащей собственный хвост. Ему не раз предлагали помощь, но безуспешно. Отказывался и от приглашений на обеды, предпочитая скудный домашний стол даровым усладам.
В университет, да и вообще к книжной учёности не стремился, считая, что академии, живущие на государственный счёт, учреждаются не столько для развития умов, сколько для их обуздания. Зато молодой человек охотно читал Декарта и философствовал. Его восхищал декартовский принцип ничего не считать истинным, пока это не доказано. Расплывчатые этические нормы философ решил пересмотреть с помощью математики.
Он не был лицемером и не умел, отвергая что-либо в теории, из страха признавать это на практике. Однако Бенедикт уже не наивный школяр и не хочет понапрасну осложнять себе жизнь. На его печати — латинский девиз: «Будь осторожен». За всю жизнь он издал лишь одно произведение за своей подписью, где изложил философские принципы учителя — Декарта. Другие же работы, которые принесли ему скандальную репутацию атеиста, расходились анонимно.
Философ умел владеть собой: не обольщался надеждами и не впадал в уныние от неудач. Чрезмерные страсти считал разновидностями сумасшествия, а истинное счастье рассчитывал найти «в познании мирового порядка и общественного процесса». Но он — не пассивный зритель житейских баталий и в одной из своих работ призывает каждого гражданина бороться против неправды всеми доступными средствами — законными, конечно. Так жил и сам. Протестовал против административной высылки из Амстердама. Когда умер отец и в семье начались раздоры, Бенедикт долго судился с сёстрами: подкупив чиновников, те пытались лишить его наследственных прав. Но когда дело было выиграно, победитель добровольно уступил им наследство… Зачем же тогда судился? «Чтобы уяснить, существуют ли в Голландии справедливость и правосудие», — отвечал он. Ему не нужны деньги, его бог — истина.