Иначе говоря, возможны чудеса. Но зачем Богу усложнять мир? Ну вот, снова мы со своими «зачем»… Рассуждать о целесообразности божественных действий — задача для человека непосильная. В конце концов, Бог вообще мог бы обойтись безо всяких правил, полагаясь лишь на собственную волю, но он почему-то предпочёл действовать по законам механики…
Как видим, Беркли не уходил от острых вопросов и старался находить на них ответы. Ну, а как должен жить человек в перерывах между размышлениями о Боге и долге? К этому, собственно, и сводится пафос трудов философа. Беркли задаёт встречный вопрос экономического свойства: разве действительная цель и задача людей не богатство? Причём источник его — не земля и даже не деньги, а труд. Так считал епископ за сорок лет до выхода книги Адама Смита «Богатство народов», то есть задолго до рождения английской классической политэкономии.
Как же заставить людей работать? Беркли выбирает самый верный путь: не принуждение, а личная заинтересованность, к которой ведёт развитие потребностей. Если бы крестьяне привыкли питаться говядиной и обуваться, разве не стали бы они более прилежными, задаёт философ риторический вопрос. Впрочем, говядиной можно соблазнить не каждого, и потому всегда были и будут бродяги и нищие, так сказать, по призванию (те, кто оказался в таком положении поневоле, не в счёт). Для них Беркли предлагает «принудительные работные дома» — исправительные колонии, по-нашему. И снова спрашивает: разве временное рабство не лучшее лекарство от лености и нищенства?
Философ-идеалист твёрдо стоял на земле, когда речь шла о сугубо земных делах.
Вечны ли истины?
Законопослушание и богобоязнь не сковывали, однако, свободной мысли учёного: «Я охотно соглашаюсь, что новшества в правлении и религии опасны и им должно противодействовать. Но есть ли подобные основания к тому, чтобы отбивать охоту к ним в философии?» Философские новшества его и прославили. Он сделал ещё один шаг к пониманию того, что такое реальность.
Абсолютное отрицание всего, кроме духа, называют абсолютным идеализмом. Беркли и сам понимал, что его философия противоречит очевидному. «Нужно время, нужен труд, чтобы преодолеть глубокий предрассудок всего человечества», — писал он. Где же та победа над скептицизмом и атеизмом, на которую надеялся философ? Увы. На него смотрели как на больного, да и сейчас не жалуют. Хотя кое-кто и говорил, что его философия означает триумфальное изгнание материи из вселенной, настоящего триумфа не получилось.
Верил ли сам Беркли в свои выводы? Вот его слова: «Бог мне свидетель, что я был и всё ещё остаюсь при полном убеждении в несуществовании материи». В этом убеждён не только он, но и его последователи — идеалисты. Те же, кто не желает расставаться с материей, такой близкой и очевидной, могут ограничиться выводом, что с помощью слов можно довольно убедительно доказать что угодно.
…Последние годы жизни философ решил провести в покое и уединении. «Прежде меня забавляли честолюбивые проекты, интриги, политические столкновения. Теперь же они представляются мне пустым, мимолётным видением», — писал Беркли за год до смерти. Умер за обеденным столом, мгновенно, от апоплексии. Завещание оставил сугубо деловое и трезвое. Он хотел, чтобы похороны были скромными и недорогими. И не спешил насовсем покидать наш призрачный мир, наказав не хоронить его раньше пяти дней после кончины.
Почему епископа занимала судьба мёртвого тела, если он так ясно видел пределы даже духовных ценностей? Однажды философ спросил себя: «Что становится с Вечными Истинами?» И ответил: «Они исчезают».
Его систему называли самой сумасбродной, а он говорил, что во всех вопросах разделяет взгляды толпы. Преувеличивал? Нет, всего лишь, как и человек толпы, держался очевидного. Что же делать, если размышления над очевидным привели философа к отрицанию материи. Беркли занялся вопросом, который для других просто не существовал, и сумел поставить его жёстко и бескомпромиссно. Он сформулировал практически все доводы против материалистов, став классиком идеализма.
Епископ не боялся быть первым и никогда не отказывался от права думать самому в обмен на одобрение толпы, против которой, кстати, ничего не имел. «Единственное преимущество, на которое я претендую, — это то, что я всегда мыслил и судил самостоятельно», — говорил философ. И этому у него вполне можно поучиться.
Так как философия есть не что иное, как стремление к мудрости и истине, то можно было бы ожидать по разумным основаниям, что те, которые посвятили ей всего более времени и труда, должны наслаждаться большим спокойствием духа и весёлостью, большей ясностью и очевидностью знания и менее терзаться сомнениями и затруднениями, чем прочие люди. Между тем на деле мы видим, что невежественная масса людей, которая следует по широкой тропе обычного здравого смысла и руководствуется велениями природы, по большей части бывает довольна и спокойна. Ничто обыденное не представляется ей необъяснимым или трудным для понимания. Она не жалуется на недостаток очевидности своих ощущений и находится вне опасности впасть в скептицизм. Но как только мы уклонимся от руководства ощущений и инстинкта, чтобы следовать высшему началу — разуму, размышлению, рассуждению о природе вещей, то в наших умах немедленно возникают тысячи сомнений относительно тех вещей, которые раньше казались нам вполне понятными. Предрассудки и обманчивость ощущений обнаруживаются со всех сторон перед нашим взором, и, пытаясь исправить их при помощи разума, мы незаметно запутываемся в странных парадоксах, затруднениях и противоречиях, которые умножаются и растут по мере того, как мы продвигаемся далее в умозрении, пока мы наконец после скитания по множеству запутанных лабиринтов не находим себя снова там же, где мы были ранее, или, что ещё хуже, не погрузимся в безысходный скептицизм.
Полагают, что причины сказанного заключаются в темноте предмета или в естественных слабостях и несовершенстве нашего ума. Говорят, что наши способности ограничены и самой природой предназначены служить для сохранения жизни и наслаждения ею, а не для исследования внутренней сущности и строения вещей. Притом, так как человеческий разум конечен, то не удивляются тому, что, трактуя о вещах, причастных бесконечности, он впадает в нелепости и противоречия, из которых ему невозможно высвободить себя, ибо бесконечное по самой своей природе не может быть постигнуто тем, что конечно.
Однако мы, может быть, слишком пристрастны к самим себе, отнеся погрешности к нашим способностям, а не к неправильному их употреблению. Трудно предположить, что правильные выводы из истинных начал могли когда-либо привести к следствиям, которых нельзя поддержать или привести к взаимному согласию. Мы должны веровать, что Бог относится к сынам человеческим настолько благостно, чтобы не внушать им сильного стремления к такому знанию, которое он сделал для них совершенно недостижимым. Это не согласовалось бы с обычными милостивыми путями провидения, которое, коль скоро оно поселило в своих созданиях известные склонности, всегда снабжает их такими средствами, какие при правильном употреблении не могут не удовлетворить этих склонностей. В целом я склонен думать, что если не всеми, то большей частью тех затруднений, которые до сих пор занимали философов и преграждали путь к познанию, мы всецело обязаны самим себе; что мы сначала подняли облако пыли, а затем жалуемся на то, что оно мешает нам видеть.
Франсуа-Мари Вольтер(1694 — 1778)
Его, вождя французских просветителей, «главу философов», называли также отцом лжи. А как ещё называть человека, который о своей «Орлеанской девственнице», где он спустил святую Жанну с небес на землю, отозвался так: «Что за гнусную рапсодию, полную прескверных стихов, приписывают мне?» Автором богохульной поэмы «За и против» объявил покойного аббата Шолье. Церковники догадывались, конечно, чьих рук это дело, но доказать ничего не могли. А «Кандид»? «Я, наконец, прочёл „Кандида“. Нужно потерять разум, чтобы приписать мне подобную нелепицу». Это уже не просто ложь, а с подробностями, убедительная. Он что, забыл, что блаженны чистые сердцем? Ах, да, он же заявил, что он не христианин… К концу жизни у этого борца с фанатизмом накопилось около полутора сотен псевдонимов. Вера Засулич, которая спустя сто лет после смерти Вольтера в открытую пальнула в градоначальника, не одобряла такого низкого притворства. Ей ближе была позиция партийного манифеста: «Коммунисты считают презренным делом скрывать свои взгляды и намерения». Но Вольтеру, питомцу иезуитского колледжа, по душе более безопасная тактика: «Смело и сильно говорите то, что у вас на сердце. Бейте, но прячьте вашу руку». Разрушая храм фанатизма, философ не хотел подобно Самсону пасть под его развалинами и потому смотрел на ложь как на одно из орудий борьбы. Плохо, когда она служит злу, но если ведёт к добру, то что же вам не нравится?
Да и с другой стороны посмотреть: лгать, отрекаясь от своего произведения, — конечно, некрасиво и неблагородно. Ну, а если сажать в тюрьму за стихи — это закон, то можно ли требовать от добродетельного гражданина, чтобы он был послушен такому закону? Сократ жил честно, но заплатил за это жизнью. «Смейте думать сами!» — призывал Вольтер и платил за это право своей репутацией в глазах тех, кто больше дела ценил «безумство храбрых». Он был готов к тому, что всем не угодишь. Однажды с горечью заметил, что самое большое несчастье для писателя — когда его судят дураки…
Прыжки на одной ноге
Ребенок был так хил, что крестины откладывали много месяцев подряд. С годами он слегка окреп, но всё же имел повод сказать: «Всегда одной ногой в гробу, другой — выделывая прыжки». Его отец, преуспевающий чиновник казначейства, был склонен к вольнодумству, и в доме собиралась довольно пёстрая публика: острый на язык поэт Буало, престарелая Нинон де Ланкло, некогда знаменитая куртизанка… Малыш, которого в честь отца и матери назвали Франсуа Мари, напевал модные непечатные песенки, а в семь лет и сам пробовал рифмовать в том же духе.