Когда юноша окончил иезуитский колледж, то тепло вспоминал тамошних монахов, старавшихся приохотить питомцев к наукам и добродетели. Что касается наук, то Франсуа ничему больше учиться не хотел: он решил стать писателем. Отец не без оснований полагал, что с такими настроениями сын превратится в обузу для родственников и настоял, чтобы будущий литератор поступил в школу правоведения. Но трудно учиться из-под палки. «Жить в тоске, петь лишь по обязанности для меня значит — не жить», — грустил Франсуа. А что для него значило — жить?
Соображениями на эту тему молодой человек поделился в письме некой мадам Ж.: «Удовольствие есть предмет, долг и цель всех разумных существ». Разговорам о загробном блаженстве он предпочитает земной рай, тем более, что «любовники существовали прежде, чем в мире появились христиане». Если же говорить о литературе, то она началась с язвительных сатир на самого герцога Орлеанского, дядю Людовика XV. Ясно, что добром это кончиться не могло, и через год поэт оказался в Бастилии. К счастью, во времена этого Людовика, известного своей легкомысленной фразой «после нас хоть потоп», к диссидентам относились несерьёзно. В Бастилии Франсуа читает Гомера и Вергилия, строит творческие планы. Заодно просит друзей принести ему два индийских платка — один для головы, другой для шеи, а также ночной чепец и помаду… Через год преступник вышел из этой славной тюрьмы более авторитетным человеком, чем туда попал. Да и планы его стали посерьёзнее: эпикурейские дела отошли на второй план, и писатель теперь протестует против тирании, защищает законность.
Обличительные стихи сделали недавнего узника известным. Свою фамилию Аруэ он сменил на более благозвучную — Вольтер, хотя русскому уху и трудно оценить разницу. Кстати, именно новая фамилия помогла появиться на свет его «Философским письмам», названным главной книгой века. Дело в том, что известность не принесла Вольтеру уважения со стороны аристократов. Некий кавалер де Роган, чья фамилия осталась в истории лишь благодаря конфликту с писателем, однажды приветствовал его таким образом: «Господин Вольтер, господин Аруэ или как вас там?» На что получил ответ: «Я не влачу за собой громких имён, но делаю честь тому, которое ношу». Кавалеру это не понравилось, и вскоре лакеи избили знаменитость, а их хозяин с удовольствием наблюдал за событиями из лавки напротив. Но зря хозяин прятался, потому что в Бастилии скоро оказался Вольтер, который безуспешно пытался вызвать обидчика на формально запрещённую дуэль, чем, конечно, нарушил закон. Выйдя на волю, Франсуа предпочёл покинуть страну, где достоинства значили куда меньше, чем происхождение, и отправился в Англию. Равенства он не нашёл и там, зато увидел немало такого, что выгодно отличало эту страну от его родины. Так, вместо религиозного единомыслия он обнаружил десятки религий, живущих «в мире и счастливо». Уплата налогов в этой удивительной стране зависит не от званий, а от доходов. Там даже ограничивают власть самого короля… Всё это он и изложил в «Философских письмах», которые издал на родине. Критика властям не понравилась: следуя обычаю, установленному ещё Тиберием, книгу сожгли, как скандальное произведение, «противное религии и добрым нравам», хотя с изобретением книгопечатания костры из книг потеряли смысл. Издателя упрятали всё в ту же Бастилию, а самого автора спасла лишь резвость, с которой он умчался из Парижа.
Философия не мешала Вольтеру трезво смотреть на житейские проблемы. Отцовские деньги помогли ему вырасти, не испытав нужды. К тому же, он был независим, не знал угодливости и не имел того «здравого смысла», который сводится к нехитрой мудрости: если один раз пожалеешь, что не сказал, то сто раз — что не промолчал… Молчать Вольтер не умел, а независимость, в отличие от древних, видел не в бедности, а в богатстве. Это в сократовские времена изгнание из города приравнивали к высшей мере, а Вольтер с деньгами мог недурно устроиться где угодно. Но — с хорошими деньгами, и потому философ презирал мелкий ежедневный заработок, предпочитая крупные дела. Чтобы не быть всего лишь продавцом собственных строчек и не зависеть от издателей, он приумножает отцовское наследство успешными спекуляциями. Отпущенный ему срок он был намерен провести как можно лучше.
Вольтер не был бы Вольтером, если бы только этим и ограничился. По сути, не он выбрал профессию писателя, а она его. Разносторонность философа типична для эпохи Просвещения, и нет таких вопросов, где он не стремился бы сказать своё слово. Тут и «Рассуждения о человеке», «Основы философии Ньютона» и даже «Опыт о природе и распространении огня», отмеченный, кстати, Академией наук. Замок Сире, где Вольтер обосновался у своей возлюбленной, маркизы дю Шатле, постепенно становился заметным культурным центром. Издатели уже охотятся за произведениями Вольтера, не всегда дожидаясь его согласия на публикацию. С ним переписывается даже наследный принц Пруссии, будущий Фридрих II.
Европейская известность Вольтера производит, наконец, впечатление и на Людовика. Философу разрешают вернуться в Париж, назначают камергером и придворным историографом, избирают академиком. Но напрасно философ думал, будто королю нужен мудрый наставник. Двору нужны всего лишь придворные. Не помогли и славословия: монарх равнодушно реагировал на вольтеровские сравнения его с Марком Аврелием и Александром Македонским. И, конечно, снова подвёл язык: сначала рискованный мадригал, потом неосторожная реплика… Кончилось всё детективной историей: бегство, потайная каморка в замке приятельницы-герцогини… Приглашение в гости к Фридриху II было очень кстати. Но и там, как говорится, не сложилось. Двоим насмешливым и обидчивым людям трудно ужиться вместе. Да и философ не раз отступал от принятого политеса. Привыкнув к финансовым махинациям, попробовал заняться этим и в Берлине, несмотря на высочайший запрет. Вскоре гость отбыл из королевской резиденции, увозя напутственное письмо монарха, где тот выражал надежду, что впредь философ «не будет больше иметь неприятностей ни с Ветхим, ни с Новым Заветом. Дела такого рода обесчещивают».
В Париж его, конечно, не пустили, и Вольтер обосновался в Ферне, у границы с Швейцарией, начав новый период жизни. Теперь у него иные взгляды: он считает, что в молодости надо наслаждаться, а в старости — «дьявольски трудиться». Здесь, в оставшиеся ему два десятка лет, он написал свои лучшие вещи.
Разум и терпимость
«Царица-глупость властвует страной» — к такому выводу пришел Вольтер. Но глупость, напичканная суевериями и фанатизмом, становится опасной. А когда фанатичную толпу направляет влиятельная церковь, то тут уже без крови не обойтись…
Некий Жан Калас был гугенотом, а его сын перешёл в католичество. Случилось так, что неуравновешенный сын покончил с собой. Однако «общественность» сделала другой вывод: это убийство на религиозной почве. Законность была соблюдена — состоялся суд, но он лишь узаконил мнение улицы. Старика Каласа колесовали. Его не просто казнили: искусство палача заключалось в том, чтобы развлекать толпу как можно дольше и, бывало, казнь растягивали до двух суток. На этот раз жертве повезло: её мучили всего два часа, ханжески уговаривая раскаяться. Получили своё и члены семьи злодея — мать и сыновей выслали из города, а дочерей отправили в монастырь. Вольтер, верный своему принципу вступаться за гонимых, заподозрил неладное и взялся за дело. Четыре месяца он вёл собственное следствие и убедился в невиновности казнённого. Философ потратил уйму энергии на то, чтобы добиться пересмотра приговора. Его доводы неопровержимы, приговор пришлось отменить. Один из судей оправдывался: мол, и лучшая лошадь может споткнуться. «Да, но не вся же конюшня», — парирует писатель.
Вольтер убеждён, что суеверия порождают нетерпимость и считает себя обязанным бороться с ними. Только смягчая нравы и просвещая людей можно привести их к свободе. Но пока разум не уничтожил власть духовенства, остаётся опасность и рабского отупения, и разрушительных мятежей. Философ обвиняет христианство в том, что оно довело народ до нищеты, обогащая монахов и порождая преступления.
Некий полицейский лейтенант однажды сказал Вольтеру: «Что бы вы ни писали, вам не удастся уничтожить христианство». «Это мы увидим», — ответил Вольтер. Христианство, как видим, осталось. Но собирался ли философ уничтожать религию? Ничуть. Напротив, он уверен, что народу необходима эта узда: «Я хочу, чтобы мой поставщик, мой портной, моя жена верили в Бога; я думаю, что тогда меня реже будут обворовывать и наставлять мне рога». К своим знаменитым словам насчёт того, что если Бога не существует, его следовало бы выдумать, он добавляет: «но в этом нет нужды, ибо Бог есть».
Философ собирается воевать не с религией, а с суеверием, этой «безумной дочерью разумной матери». И всё это для того, чтобы защитить человека, принимая его таким, какой он есть и призывая жить в согласии с разумом и творить добро. Это и есть «естественная религия» Вольтера, божественная мораль которой — в справедливости и доброжелательности друг к другу.
Он хочет подчинить церковь светской власти, хочет, чтобы узаконили гражданский брак (то есть без обязательного венчания в храме), разрешили развод, исключили из числа уголовных преступлений богохульство, колдовство, ересь… Свои письма друзьям фернейский адвокат справедливости обычно заканчивает призывом: «Раздавите гадину!» Так он именует церковь и нетерпим во имя терпимости.
Вольтер защищает свободу каждого выражать своё мнение, эту основу всех других свобод. Терпимость для него — первый закон природы, достижение человечности: «Мы все начинены слабостями и недостатками, простим друг другу взаимно наши глупости!» В конце концов, все привычные догмы так относительны… Вот что писал философ по этому поводу:
Как непостоянны нравы и законы!
Что ни век, ни раса, то — свои уставы.
Двух родных сестёр берёт Иаков в жёны,
Царь Давид, отнюдь не оскорбляя нравов,