Сотню дев ласкает старческой рукою;
Папе же зазорно обладать одною…
Сколь различны нравы, культы и обряды!
Писатель старался трезво смотреть на жизнь: «Надо верить только тому, что доказано; надо отбрасывать то, что противно разуму и истине». Спорит с Руссо, который усмотрел в частной собственности источник всех страданий и преступлений человечества». «Автор этих слов, на мой взгляд, — довольно антиобщественное животное», — замечает Вольтер со свойственной ему прямотой. Жизнь показала, кто из них был прав.
Спорил с безоглядными оптимистами, полагавшими, что мир устроен прекрасно. Нет, возражал Вольтер, мудрые законы вселенной — лишь выдумка философов. Люди — марионетки в руках слепой судьбы, и для облегчения нашей участи небеса дали нам две вещи: надежду и сон… Но этого слишком мало. Писатель хоть и не Бог, но тоже кое-что может: борется с суевериями и предрассудками, защищает беззащитных. «Я сделал немного добра, и это мой лучший труд», — такой итог подведёт он своей жизни.
Делайте жизнь лучше!
Вольтер неутомимо спорил с теми, кто видел в свободомыслии угрозу государственному порядку. У себя в Ферне вольнодумец сумел преобразовать жизнь: маленький посёлок превратился в цветущий городок, с ткацкой фабрикой, мастерскими. Философ ссужает деньгами герцогов, наслаждается плодами трудов и утверждает, что даже европейские короли «не вкушают такого счастливого покоя». Так и надо жить, уверен он: заботясь о собственном благе, стараться сделать жизнь немного лучше и для других. Надо возделывать свой сад, работать не рассуждая, потому что это единственный способ сделать жизнь сносной, писал он в своём «Кандиде».
Идеал правителя для Вольтера — просвещённый монарх; просвещают его философы, а тот претворяет их прогрессивные задумки в жизнь. Идея эта, как мы уже видели, старая, но бесплодная, и всё же Вольтер охотно переписывается с европейскими владыками. Философ хотел просвещать, однако власть имущие зачастую лишь использовали его авторитет, чтобы влиять на общественное мнение.
К России он проявлял особый интерес. Для начала через французского посла при петербургском дворе добился избрания почётным членом Академии наук. Потом вызвался писать историю Петра Великого. Труд его, правда, разочаровал россиян, зато многие влиятельные люди охотно вступили в переписку с философом. Когда же немецкая принцесса Софья Фредерика Августа Анхальт-Цербстская стала Екатериной II, то популярность французского вольнодумца достигла в России пика. Императрица пятнадцать лет активно переписывалась с ним, не скрывая симпатий. Тот в долгу не оставался, называя её благотворительницей человеческого рода. Сравнивал с Богородицей и утверждал, что где она — там и рай, а жить под её законами — блаженство. Удивлялся, что снисходит до переписки с ним, «старым вралём»…
Да что там Екатерина. Сумароков, Фонвизин, Державин — все отдали дань великому французу, который надеялся на преобразования общества сверху, чтобы избежать потрясений снизу. Революций не одобрял, считая, что это дело годится только для респектабельных англичан, а в других странах обернётся лишь кровавым мятежом. Потому и не жаловал Пугачёва, пророча ему виселицу.
С приходом французской революции всё переменилось. Парижане перед королевским дворцом распевали стихи покойного поэта: «Народ, проснись, порви свои оковы!», и восторги российской императрицы резко пошли на убыль. Произведения Вольтера объявляют вредными, и печатать их без цензуры более не дозволяется. Философа ругают все, кому не лень, а имя его становится синонимом бунтаря. Не жалуют и вольтерьянцев, о чём напоминает грибоедовский Скалозуб:
Я князь-Григорию и вам
Фельдфебеля в Вольтеры дам,
Он в три шеренги вас построит,
А пикните, так мигом успокоит.
Трубач свободы
Что может быть естественнее надежды, что, умерев, будешь похоронен по-людски в родной земле? Но в вольтеровские времена кое для кого это было не так просто. Актёров, например, приравнивали к колдунам и прочим грешникам и считали отлучёнными от церкви. Приятельницу философа, знаменитую актрису Лекуврер, тайно похоронили в какой-то яме, залив известью. Самому Мольеру друзья с трудом вымолили уголок земли для могилы: церковники смотрели на него как на врага религии. Что же говорить о Вольтере с его репутацией безбожника? Эта мысль беспокоила философа всю жизнь. В Ферне он соорудил церковь и написал на фронтоне: «Богу построил Вольтер». Подозревая, что святоши этого не зачтут, завещал похоронить себя в ванной. Но умереть дома не пришлось. Не добившись разрешения приехать в Париж, он решил это сделать вопреки запрету. Его встречали с триумфом. Академия почтила торжественным заседанием; в театре давали его трагедию, бюст автора увенчали лаврами, публика рукоплескала стоя… Нервы старика не выдержали, и он слёг. Тут-то им и занялись служители культа. Аббат Готье пришёл к Вольтеру, чтобы документировать отречение философа от заблуждений. В результате получил такую бумагу: «Я умираю, как родился, в лоне католической церкви, и надеюсь, что милосердный Бог отпустит мне все мои грехи. Если я когда-нибудь нанёс оскорбление церкви, прошу прощения у неё и у Бога». Своему доктору потом объяснил: «Я не хочу, чтобы моё тело выбросили на свалку».
Однако опасения философа сбылись. Парижский архиепископ похороны запретил, сочтя отречение недостаточным. Тогда племянник покойного, аббат Миньо, надел на труп халат, ночной колпак, посадил в карету и увёз в Шампань. Когда гроб опускали в землю, пришла депеша: хоронить запретили и здесь. Тело всё-таки предали земле, но это стоило племяннику должности.
Проводы покойного прошли тихо и скромно. А ведь в своё время Вольтер написал, что являясь на свет, мы плачем, а все кругом радуются. Когда приходит смерть, всё должно быть наоборот: мы должны смеяться, а окружающие — плакать… Так и произошло, но через тринадцать лет, в дни французской революции. Останки философа перенесли в церковь святой Женевьевы, преобразованной в пантеон. На колеснице с его прахом были слова: «Поэт, философ, историк, он дал мощный толчок человеческой мысли; он подготовил нас к свободе».
Его останкам не было суждено покоиться в мире. Через три года казнили Робеспьера, а через двадцать лет добрались и до философа. С попустительства властей компания «золотой молодежи» вскрыла гробы Вольтера и Руссо, а кости выбросила на помойку. Впрочем, на этом французские революции не кончились, и в июле 1830 года Карл Х «под давлением народных масс» спешно отбыл с семьёй за рубеж. Могилы Вольтера и Руссо восстановили — насколько, конечно, это было возможно.
…«Кроме имени, не остаётся ничего от тех людей, которые предводительствовали батальонами и эскадронами; человечество не выигрывает ничего от сотни битв; но великие люди, о которых я говорю вам, приготовили чистые и продолжительные наслаждения даже для тех поколений, которые ещё не родились… Вы знаете, что у меня великие люди стоят на первом месте, герои же на последнем». Он не лез в герои и честно занял место среди великих.
Человек, его свобода, устройство общества — вот что занимает Вольтера. Философия служит ему оружием разума в борьбе с неразумным и отживающим. Чем люди просвещённей, тем они свободней, говорил философ и смело боролся с предрассудками, на что в его времена решались немногие. Он хорошо понимал, где живёт, и чрезмерным оптимизмом не страдал. Один из его героев даже называл оптимизм страстью утверждать, что всё хорошо, когда в действительности всё плохо.
Вольтер предпочитал практический взгляд на вещи. В социальное равенство, даже будущее, не верил, полагая, что это «наиболее естественная и наиболее химерическая идея». Не к равенству в кошельках он призывал, а к равенству перед законом. Популярная в наши дни фраза — «Я могу быть не согласен с вашим мнением, но я отдам жизнь за ваше право высказывать его» — вольтеровская. Насчёт «отдам жизнь» сказано, может, и с полемическим перехлёстом, но суть бесспорна: без свободы слова не может быть общества свободных людей.
Если столькие физические ошибки ослепили целые нации, если в течение стольких веков нам неведомы были направление магнитной стрелки, циркуляция крови и вес атмосферы, то какие огромные ошибки должны были допускать люди в деле правления? Когда речь идёт о физическом законе, его исследуют — по крайней мере, в наше время — с определённой беспристрастностью; яростные страсти и настоятельная необходимость занять определённую позицию ослепляют человеческий ум вовсе не при исследовании первоначал природы; в деле же государственного правления очень часто руководствовались исключительно страстями, предрассудками и требованиями момента. Здесь заключены три причины скверного управления, явившегося несчастьем для стольких народов.
Именно это породило столькие войны, начинавшиеся по безрассудству, широким потоком разливавшиеся без руля и ветрил и оканчивавшиеся бедой и позором; именно это дало ход стольким законам, гораздо худшим, нежели отсутствие всякого закона; именно это разорило столькие семьи — правопорядок, изобретённый во времена невежества и освящённый обычаем; это сделало и общественные финансы игрушкой опасного случая.
Именно это ввело в культ божества столько чудовищных злоупотреблений и столько неистовства, быть может более омерзительного, чем невежественный культ дикарей. Заблуждение по всем этим основным пунктам закреплялось, передаваясь от отца к сыну, из книги в книгу, с кафедры на кафедру, и зачастую оно делало людей более несчастными, чем если бы они продолжали спорить в лесах из-за жёлудя.
Довольно легко преобразовать физику, когда, наконец, открыта истина. Небольшого количества лет оказалось достаточно, чтобы утвердить вращение Земли вокруг Солнца вопреки римским декретам, установить — назло университетам — законы тяготения и определить пути света. Законодателям в области природы тотчас же начинает повиноваться и уважать их весь мир — от одного конца до другого; но не так обстоит дело в области политического законодательства. Оно было и продолжает оставаться почти повсюду в хаотическом состоянии; люди привыкли руководствоваться случайностью во всём, что относится к их жизни, богатству и ко всему их существованию в настоящем и будущем.