Шопенгауэр — пессимист, и потому оптимизм именует безнравственной и горькой насмешкой над страданиями человечества. Да и так ли уж хороша наивная вера в неизбежность благоприятного исхода, в непрерывный прогресс, в то, что мы живём в лучшем из миров, где всё подчинено разуму? Ведь жизнь идёт по своему собственному сценарию, далёкому от оптимистических прогнозов. Люди с прежней лёгкостью загрязняют планету, разбазаривают её богатства, создавая новые способы уничтожения друг друга.
Философ не зря предупреждал, что прекраснодушное прославление прогресса по меньшей мере глупо, а в конце концов и опасно. Он оказался прав. Не случайно в нашем веке интерес к Шопенгауэру возрос. На смену бездумному оптимизму, в основе которого непоколебимая убеждённость, что всё как-нибудь образуется, обязательно должно прийти осознание простой истины: человек — не царь природы, а всего лишь её частица, но частица разумная и потому ответственная за то, что происходит на земле. Однако не исключено, что и эта надежда чересчур оптимистична.
Мы уже признали в общем, что счастье человека гораздо более зависит от его свойств, нежели от того, что он имеет или чем он представляется. Всегда главное в том, что такое человек есть, т.е. что он имеет в самом себе: ибо его индивидуальность сопутствует ему постоянно и всюду, накладывая свою печать на всё, что он переживает. Во всём и при всём он ближайшим образом наслаждается только собою самим — это справедливо уже относительно наслаждений физических, а ещё в гораздо большей мере относительно духовных. <…> Если же индивидуальность плохого качества, то все наслаждения подобны превосходным винам, попавшим в рот, где побывала жёлчь. Поэтому, если оставить в стороне тяжкие несчастья, в хорошем и дурном меньше имеет значения то, что человек встречает и претерпевает в своей жизни, чем то, как он всё это воспринимает, иными словами — какова по своему характеру и степени его восприимчивость во всех её формах. То, что такое человек сам по себе и что он в самом себе имеет, короче — его личность и её достоинство, — вот единственное, с чем непосредственно связано его счастье и благополучие. Все остальные условия имеют здесь лишь косвенное значение, так что их влияние может быть парализовано, влияние же личности — никогда. Поэтому-то зависть, направленная на личные преимущества, бывает наиболее непримиримой, да и скрывают её всего тщательнее. Далее, только свойства сознания устойчивы и неизменны, и только личность действует постоянно, непрерывно, с большей или меньшей силою сказываясь в каждое мгновение; всё же остальное всегда обладает лишь временным, случайным, преходящим действием, а к тому же и само подвержено превращению и перемене — почему Аристотель и замечает: «ибо натура прочна, не материальные вещи». <…> Этим объясняется, почему несчастье, всецело зависящее от внешних обстоятельств, мы переносим с большей твёрдостью, чем вызванное собственной виною: судьба может измениться, собственная природа — никогда. Первое и важнейшее условия для нашего счастья заключается, следовательно, в субъективном благе — благородном характере, способной голове, счастливом нраве, бодром настроении и хорошо устроенном, вполне здоровом теле, т.е. вообще «в здоровом теле — здоровый дух», и потому мы гораздо больше должны заботиться о развитии и поддержании этих качеств, нежели о приобретении внешних благ и внешнего почёта.
После всего этого самый ближайший путь к счастью — весёлое настроение: ибо это прекрасное свойство немедленно вознаграждает само себя. Кто весел, тот постоянно имеет причину быть таким, — именно в том, что он весел… Пусть человек молод, красив, богат, пользуется почётом: при оценке его счастья является вопрос, весел ли он при всём этом.
Фридрих Ницше(1844 — 1900)
Казалось, ему повезло: мало кто из философов был так популярен при жизни. На многие годы ницшеанство стало модой. Сам автор нашумевших книг с опаской смотрел на поклонников: «Худшие читатели те, которые поступают, как грабящие солдаты: они выбирают себе то, что может им годиться, пачкают и перепутывают остальное и ругают всё». Так и вышло. В сверхчеловеки, в белокурые бестии полезли те, у кого этой пресловутой бестиарности не хватило бы, по замечанию одного остроумца, даже на морскую свинку.
Ну, а сам-то философ — был ли он сверхчеловеком? Тот, который называл мораль важничаньем человека перед природой и мечтал заблистать через триста лет? Нет, в нём не было ничего от нынешних суперменов вроде бравого Шварценэггера. Ему нравились изысканные манеры и при первой встрече он поражал церемонностью. Один его знакомый барон сказал, что не знает более аристократического человека, чем Ницше. Стоит ли удивляться, что подражатели так мало походили на оригинал? Впрочем, — внешне почти всё на месте: «Как похожи на тебя эти юноши! Им недостаёт лишь гениальности!» — в восторге воскликнул однажды его приятель. «Этим молодцам недостаёт и головных болей», — ответил философ.
Знавшие его, смотрели на шокирующие парадоксы мыслителя другими глазами. «Я очень счастлив, что восстановил против себя всё слабое и добродетельное», — написал он знакомой даме. Та мягко возразила: «Не будьте парадоксальны! Разве сами вы не представляете собою живое противоречие тому, что вы говорите? Вы добродетельны, и пример вашей жизни, если бы люди могли только его знать, убедил бы их скорее, чем ваши книжки…» Но как бы там ни было, а среди официально почитаемых гитлеровцами Гёте, Бетховена, Вагнера занял своё место и Ницше. Неплохая компания.
Создатель истины
Жизнь его словно шла в обратном направлении. Когда другие малыши уже бойко говорили, Фридрих упорно молчал. Зато на склоне лет не мог остановиться, захваченный непрерывной чередой видений. В 17 лет он задумывается над тем, что такое человечество, будет ли конец этому вечному движению, и где пружины огромных часов мира. В 24 года ему почётным образом, без защиты диссертации присуждают докторскую степень и приглашают профессором филологии в Базельский университет. Семья в восторге, а молодой профессор спокоен: «Подумаешь, какое событие, — стало на свете одной пешкой больше, вот и всё!» В тридцать с небольшим, когда многие только начинают карьеру, Ницше её уже завершил, покинув университетскую кафедру. Он рвёт со старыми друзьями, не обзаводясь новыми, и в неистовом профессоре окружающие всё меньше узнают того учёного старца, каким он был в молодости. А философ будто хочет уничтожить всё, что ценил раньше. Страсть к противоречию заставляет его то и дело спорить с самим собой. Но он по-прежнему верен цели, поставленной много лет назад: «Чего мы ищем? Покоя, счастья? Нет, одну только истину, как бы ужасна и отвратительна она ни была». Он ничуть не заботится о создании нового учения, новой веры («религия — дело черни»). А какая у него философия — поэтическая, лирическая? Да и философия ли вообще? «Я — перила моста на стремительном потоке: держись за меня кто может за меня держаться. Но вашим костылём не служу я. Так говорил Заратустра».
И болезнь, болезнь… Она постоянно толкает его вперёд, не позволяя засиживаться на месте. Он, конный артиллерист прусской армии, упал с лошади, после чего с военной службой пришлось расстаться. Болезнь разлучила его и с университетской кафедрой. Слепнущие глаза избавили от книг, дав просто собственным мыслям. Со временем недуги одолевали всё сильнее, и в году порой выходило до двухсот «юдольных» дней. И что же? Болезнь обострила гордость философа, сделала его мужественным, выделила среди соплеменников. Во всяком случае, он смог сказать, что знает о жизни больше прочих, потому что часто бывал на границе смерти. К свободе духа, по его мнению, приводит только великая боль. Значит, спасибо болезни за это. Ведь здоровому нечего желать, не о чем спрашивать, и потому у здоровых нет психологии. Всякая мудрость — от страданий.
Собственно, выбор у него был невелик: или застрелись от такой жизни, или радуйся ей. И дело не только в болезни — в самой жизни: «Мир отвратителен, он жесток как дисгармонирующий аккорд». Изучив Шопенгауэра, чьи идеи стали частью Ницше ещё в молодости, философ почувствовал прочную опору: житейские волны уже не захлёстывают его, он чувствует себя в этом тёмном мире как дома. В его душе нет ни Бога, ни друзей, он с презрением смотрит на «тусклое благополучие» здоровых. Всё это ему заменило страдание, благодаря которому душа стала мягче и нежнее, для чего не понадобилось ни религии, ни искусства. Что ни убивает, то делает сильнее.
В Генуе, где он лечится, жизнь скромна и проста. Философ установил для себя свод житейских правил: «Будь независим, никого не оскорбляй; пусть гордость твоя будет мягкой и сокровенной и не стесняет других людей, пусть не будет в тебе зависти к их почестям и благополучию, <…> не употребляй вина, избегай знакомства со знаменитостями, не сближайся с женщинами, не читай журналов…» Только всё это больше подходит для Эпикура. Где же тот сверхчеловек, без которого нет и самого Ницше? Не торопитесь, его «Заратустра» появится позже, чтобы учить людей стремиться не к счастью, а к делу. Только разве истина в этом? Для обычных людей — нет. Но у Ницше — своя истина, он её не ищет, а создаёт. Истина в том, что человек остановился в развитии, и потому нужно идти дальше; на нём, как на перегное, вырастает сверхчеловек. Счастье в том, чтобы стремиться к этому. Надо покончить с гнилым пессимизмом, к которому привела цивилизация с её болезненной изнеженностью, испорченным желудком и обложенным языком. По дороге от животного к ангелу человек растерял «радость и невинность зверя» — и жизнь стала невкусной. Заратустра этого не одобряет.
Нехоженые тропы сверхчеловека
Итак, по Ницше, культура делает из человека унылое, больное существо. Единственное, что может оправдать это, — достойная цель, стремление к чему-то более совершенному. Ясно, что речь о сверхчеловеке. Стремление к его красоте заменяет прежнее стремление к добру. Но как достичь этого идеала?