К европейскому просвещению Соловьёв относился сдержанно, считая, что оно отрицает духовное, нравственное начало и в таком виде не нужно русскому народу. Восстановить в себе русский национальный характер можно лишь освободив сердце от «житейской дряни». Истинно русский человек в его представлении «полон благоволения» к добру, красоте и правде в каждом смертном. Если и есть в нашем характере что-то особенное и святое, то это смирение, жажда духовного равенства, соборность сознания.
Чтобы проявился истинно христианский характер России, Соловьёв советовал для начала отказаться от национального эгоизма и перестать угнетать соседей: «Сила, даже победоносная, ни на что не пригодна, когда ею не руководит чистая совесть». Раскаяться в исторических грехах, отказаться от политики русификации народов — вот путь осуществления национальной идеи.
Истинный патриотизм требует осознания собственных недостатков и национального самоотречения. В русской истории философ видел несколько ярких проявлений такого патриотизма: призвание варягов, крещение Руси греками, усвоение западной культуры в ходе петровских реформ. В этом и проявилась национальная самобытность, плоды которой сказались в творческом подъёме. Нужно не противопоставлять себя Западу, а сближаться с ним, — такой вывод делает философ. Россия должна быть не только большой и сильной, но и уметь достойно жить. А для этого нужно вести нравственную политику. Кто думает лишь о своих интересах в ущерб другим народам, тот сеет семена раздора и будущих войн. «Лучше отказаться от патриотизма, чем от совести», — писал по этому поводу Соловьёв, чем навлёк на себя критические стрелы ура-патриотов, не признающих его стремления уйти от национального самодовольства к национальному самосознанию.
По меткому определению философа, национализм так относится к национальности, как эгоизм к личности. Самоутверждение любого народа за счёт других ведёт его к гибели. Что, кстати, не раз доказано историей.
Добро выбирает нас
Существующий порядок далеко не таков, каким должен быть, и его надо менять — к такому выводу пришёл Соловьёв. Прежде всего должны измениться сами люди, их сознание, отношение к жизни.
Но есть ли в этом смысл? Есть ли он, кстати, и в самой жизни? Не случайно некоторые вообще отрицают смысл нашего существования и предпочитают умереть; другие же, если и не отрицают, то толкуют его по-разному. Но то, что он всё-таки есть, подтверждают даже самоубийцы. Для Ромео смысл жизни в том, чтобы обладать Джульеттой. А когда юноша обнаруживает, что жизнь идёт не так, как хочется, имеет не тот смысл, что устроил бы его, — то отказывается жить…
Итак, смысл есть в любом случае, но он может нравиться или нет. Поэтому стоит ли усложнять? Живи, как все, будь хорошим семьянином, законопослушным гражданином — и не ошибёшься. Может, в этом и есть правда? Нет, для философа — это только начало правды. Ведь речь идёт о чужом понимании смысла жизни, принятом в определённое время и среди конкретных людей. Тот, кто хочет собственные поиски заменить чьими-то, пусть и авторитетными установлениями, в конце концов принимает за смысл жизни нечто случайное, потому что установления разнообразны, противоречивы и относительны.
Однако существует и противоположная точка зрения насчёт того, как нужно жить. Она, как и предыдущая, сводится к тому, что мудрить тут нечего и следует полагаться на собственные внутренние ощущения: что нравится, то и хорошо. Но и тут, и там за добро принимают не само добро, а его внешние проявления, которые, в зависимости от обстоятельств, могут быть и добрыми, и злыми. Скажем, человек всегда был благонамеренным гражданином, верил в справедливость существующей власти. Но вот власть сменилась, и его благонамеренность уже не вызывает одобрения. Выходит, надо поступаться принципами? Но тогда обессмысливаются прожитые годы. Жить в разладе с изменившимся окружением — тоже не лучший вариант. Что же делать? Соловьёв видит выход в том, чтобы служить безусловному Добру, на которое указывают нам совесть и разум. В этом служении и состоит для философа нравственный смысл жизни. Любопытно, что, по его мнению, человек не может свободно выбирать между добром и злом: добро само определяет выбор в свою пользу «бесконечностью своего положительного содержания».
Философ отстаивал ценность каждого человека и спорил с учёными, ставящими общественные интересы выше личности, превращая человека в винтик, марионетку. Для Соловьёва нравственно лишь то общество, где обеспечено «безусловное значение лица»: «Никакой человек ни при каких условиях и ни по какой причине не может рассматриваться как только средство или орудие — ни для блага другого лица, ни для блага известной группы лиц, ни для так называемого «общественного блага». Но, возразим мы, а как же самопожертвование, самоотречение, подвиг ради других? Если признать, что часть важнее целого, то что же будет с целым? Впрочем, очевидно, что главное в любом подвиге — именно личное решение. Нельзя идти на смерть ни по какому приказу, кроме собственного. Добровольно умирают только добровольцы, а гонят на смерть рабов.
Многие философы, как мы видели, вполне допускали разлад между словами и делами. Мол, мудрец учит не тому, как он живёт, а тому, как надо жить… Соловьёву это было чуждо. «Чтобы смотреть на жизнь с высоты, нужно этой высоты достигнуть», — говорил он. Оценивать жизненные явления может лишь тот, кто докажет это право собственным нравственным совершенством.
А как жил она сам? Жил по совести и, думается, вёл бы себя одинаково при любом режиме и в любое время. Пренебрегал житейскими благами, вечно странствовал. У него не было не только постоянного адреса, но и определённых часов для еды, сна, занятий. Зато было главное — напряжённый труд, порой по нескольку ночей подряд, который и подорвал здоровье. Врачи удивлялись, что он всё ещё живёт. А философу не было дела до своего здоровья — ведь он старался научить людей не только жить лучше, но и самим стать лучше.
«Трудна работа Господня», — сказал он умирая. Он устал.
Соловьёв был религиозен и выводил мораль из религиозного начала в человеке, благодаря которому все члены общества «восполняют друг друга в свободном единстве духовной любви». Критики утверждали, что такая позиция не позволила философу разглядеть неизбежность социальной революции. Однако в отличие от тех критиков Соловьёв понимал, что ни к чему хорошему эта затея не приведёт. Вместо того, чтобы приближать общество к нравственному идеалу, социализм видит в человеке только работника, а совершенствование общества ставит в прямую зависимость от общественного строя. Но учёный видел выход не в победе одного общественного класса над другим, а в понимании, что значение человека не ограничивается хозяйственной деятельностью, а общество есть нечто большее, чем хозяйственный союз. Его теократическая утопия, скорее всего, не более жизнеспособна, чем социалистическая, но важно то, что философ верно оценил возможности «экономического базиса».
У каждого отдельного человека есть материальные интересы и интересы самолюбия, но есть также и обязанности, или, что то же, нравственные интересы, и тот человек, который пренебрегает этими последними и действует только из-за выгоды или из самолюбия, заслуживает всякого осуждения. То же должно признать и относительно народов. Если даже смотреть на народ как только на сумму отдельных лиц, то и тогда в этой сумме не может исчезнуть нравственный элемент, присутствующий в слагаемых. Как общий интерес целого народа составляет равнодействующую всех частных интересов, <…> так же точно должно рассуждать и о народной нравственности. Есть у народа интерес, есть у него и совесть. И если эта совесть слабо обнаруживается в политике и мало сдерживает проявления национального эгоизма, то это есть явление ненормальное, болезненное, и всякий должен сознаться, что это нехорошо. Нехорошо международное людоедство, оправдываемое или неоправдываемое высшим призванием; нехорошо господство в политике воззрений того африканского дикаря, который на вопрос о добре и зле отвечал: добро — это когда я отниму у соседа их стада и жён, а зло — когда у меня отнимут. Такой взгляд господствует в международной политике; но он же в значительной мере управляет и внутренними отношениями; в пределах одного и того же народа сограждане повседневно эксплуатируют, обманывают, а иногда убивают друг друга, однако же никто не заключает из этого, что так и должно быть; отчего же такое заключение получает силу в применении к высшей политике?
Есть и ещё несообразность в теории национального эгоизма, губительная для этой теории. Раз признано и узаконено в политике господство своего интереса, только как своего, то совершенно невозможным становится указать пределы этого своего; патриот считает своим интерес своего народа в силу национальной солидарности, и это, конечно, гораздо лучше личного эгоизма, но здесь не видно, почему именно национальная солидарность должна быть сильнее солидарности всякой другой общественной группы, не совпадающей с пределами народности? Во время французской революции, например, для эмигрантов-легитимистов чужеземные правители и вельможи оказались гораздо больше своими, чем французские якобинцы; для немецкого социал-демократа парижский коммунар также более свой, нежели померанский помещик и т.д и т. д. Быть может это очень дурно со стороны эмигрантов и социалистов, но на почве политического интереса решительно нельзя найти оснований для их осуждения.
Возводить свой интерес, своё самомнение в высший принцип для народа, как и для лица, значит узаконять и увековечивать ту рознь и ту борьбу, которые раздирают человечество. Общий факт борьбы за существование, проходящий через всю природу, имеет место и в натуральном человечестве. Но ведь исторический рост, все успехи человечества состоят в последовательном ограничении этого факта, в постепенном возведении человечества к высшему образцу правды и любви.