Николай Фёдоров(1829 — 1903)
Мы все осуждены природой на смерть, но с разной отсрочкой приговора. Многие мыслители старались примирить человека с этим печальным фактом. «Нет смерти, а есть ряд перемен, которые я пережил, а лучшие переживу ещё», — писал Лев Толстой. Его современник Николай Фёдорович Фёдоров едва ли не первым в истории бросил вызов самой смерти — той самой, в которой не сомневались и завзятые скептики, не очень уверенные даже в собственном существовании. Но воевать со смертью — это воевать с природой. Что ж! На вопрос, кто наш общий враг, Фёдоров уверенно отвечает: «Природа». Философ объявляет войну самому злому закону природы. Его так и называли — философ бессмертия.
Да только стоит ли читать труды этого борца со смертью, написанные, кстати, мудрёно и неудобоваримо, если мы заранее знаем, что и он умер в свой час, не выторговав у природы исключения хотя бы для себя — пусть не бессмертия, а всего лишь долголетия?
Нет, философ не так прост. Лично для себя ему не нужно и бессмертие. Он не о себе беспокоился, а обо всём человечестве — как живущем, так и покинувшем этот мир. Он хотел воскресить всех. Правда, сам сделать это не обещал, а в колдунов и магов не верил. Зато верил в науку. Недаром своё основное сочинение мыслитель назвал «запиской от неучёных к учёным». Если Христос на четвёртый день после смерти воскресил Лазаря и тот прожил ещё тридцать лет, служа епископом на Кипре, то что же наука? Кто там твердит о её безграничных возможностях? Вот и займитесь этим благим делом. Ведь победа над смертью куда важнее победы над бедностью.
Когда родные бывают чужими
Однажды философ высказал довольно странную мысль: что-де человека отличают два чувства — чувство смертности и стыд рождения. Если последнее заставляет краснеть, то первое — бледнеть… Фёдоров, похоже, сильно преувеличил, и вряд ли нормальные люди так реагируют на естественные вещи. Однако именно они произвели в детстве на будущего философа неизгладимое впечатление.
Обстоятельства его рождения считались по тем временам постыдными. Он был внебрачным сыном князя П. Гагарина и крепостной крестьянки. Фамилию и отчество ребёнку дал не отец, а крестивший священник. Отец, конечно, материально обеспечил сына, и тот смог потом окончить гимназию, но князь умер, когда мальчику было четыре года. Вместе с матерью им пришлось покинуть господский дом. Тогда-то и потрясла мальчика суровая истина: кроме родных бывают и чужие. И, что ещё хуже, даже родные бывают чужими…
После гимназии Николай поступил на юридический факультет одесского лицея. Но доучиться до конца не пришлось: умер богатый дядя, который содержал племянника. «Только смерть, лишая нас существ, нам близких, заставляет нас давать наибольшую оценку родству, и чем глубже сознание утрат, тем сильнее стремление к оживлению», — писал Фёдоров. Он был убеждён, что «без отцов сыны жить не могут, и потому они должны жить только для воскресения отцов».
Молодой человек пошёл в школу, чтобы учить детей географии и истории. Но задачи учителя были далеки от обычных. Прежде всего он хотел возродить в людях всеобщее чувство родства, «возвратить сердца сынов отцам». Кому же об этом говорить, как не детям? Неслучаен и выбор предметов: «География говорит нам о Земле как о жилище; история же о ней — как о кладбище». Школу будущего он видел соединённой с музеем, школу-храм, где и учителя, и ученики будут воодушевлены идеей общего братства и подчинения природы разумной человеческой силе.
В тогдашней школе относились к новаторам не лучше, чем в нынешней. Начальству не по душе были не только фёдоровские идеи, но и его затрапезный внешний вид. Рассказывают, что однажды заболел отец одного из учеников. Лечить его было не на что, и Фёдоров отдал на это дело всё, что у него было. Однако больной умер, и чтобы его похоронить, учитель продал свой единственный вицмундир, а на уроки стал ходить в старье. В таком виде его и застал однажды высокий проверяющий чин. Инспектору вид преподавателя не понравился, и он стал придираться к ответам учеников. Фёдоров подал прошение об отставке. Когда начальство разобралось в причинах, то отставку не приняло. Но всё равно странный учитель вскоре перевёлся в Углич. Начались его скитания: из Углича — в Тульскую губернию, потом снова Подмосковье… Семь городов переменил философ, пока не оказался в Москве. Там он четверть века служил библиотекарем в Румянцевском музее, известном нам теперь как Российская государственная библиотека (бывшая Библиотека им. Ленина).
Профессиональным философом он никогда не был, то есть денег за свои философские труды не получал. И даже ничего не публиковал. Он словно стеснялся собственных идей и долго надеялся найти «авторитетных мужей», которые донесли бы их до учёного мира. Но надежды не оправдались. В Московском психологическом обществе встретили сообщение о фёдоровских замыслах насчёт воскрешения ироническим смехом. Знаменитый Соловьёв, называвший Фёдорова своим духовным учителем, так и сказал: мол, и рад бы выступить, да засмеют критики… Оставалось действовать самому. И вот в воронежской газете «Дон» Фёдоров анонимно излагает основные положения своего учения. Конечно, у «Дона» оказались не те читатели, на которых рассчитывал философ, и его не поняли. Зато понимал Достоевский, писавший, что «совершенно согласен с этими мыслями». Понимал Толстой: «Я горжусь, что живу в одно время с подобным человеком».
Этот удивительный старик восхищал многих. О нём говорили, что он знал не только место каждой книги в музее, но и её содержание. Отношение к книге у него было сродни религиозному: за ней он видел нетленные останки её творца, которые помогут когда-нибудь возвратить к жизни душу автора. Когда Лев Толстой, глядя на бесконечные библиотечные полки, неосторожно заметил: «Мало ли глупостей написано, следовало бы всё сжечь», Фёдоров решительно осадил графа: «Много я видел на своём веку глупцов, а такого ещё не видал». Толстой сконфуженно извинился. Он не знал, что у этого старика книги заменяли даже подушку. Купить её было не на что, потому что из своего малого жалованья библиотекарь оставлял себе всего четверть, раздавая остальные нуждавшимся коллегам — стипендиатам, как он их называл.
Даже библиотеку он хотел реорганизовать в соответствии со своими идеями, расположив книги по календарному принципу, по дням смерти авторов. Тогда для любой книги наступит день в году, когда её раскроют, помянут автора, вызовут в памяти его образ, а это, по мысли философа, — первый шаг к воскрешению.
За мир без грешников
Фёдоров был человеком практическим, и по этой причине недолюбливал философию, которая отделила мысли от дела и объявила знание самоцелью. Поэтому собственное учение к философии не относил, а называл «проектом». Суть проекта — в таком преобразовании земной действительности, которое приблизило бы нас к царству Божию. Фёдоров считал, что земной рай человек может и должен построить сам. Но ничего из этого не получится, пока люди разобщены и в мире царит небратское, «неродственное» отношение друг к другу. А жить нужно, по Фёдорову, не для себя и даже не для других, а со всеми и для всех, потому что большее невозможно, а меньшее безнравственно. Слова «для всех» тут нужно понимать буквально, имея в виду и умерших. Лишь такая полнота будет соответствовать царству Божию. Иначе какое же это царство, если по-прежнему над людьми будет господствовать смерть, это исходное зло. Чтобы с ней справиться, перестать быть рабом природы, нужно «оживить живых» — то есть раскрепостить, раскрыть их творческие возможности, воодушевить на общее дело преобразования жизни. «Только бы ожили живущие, тогда станут воскресать и умершие поколения», — уверен философ. Настоящая философия для него — это наука о родстве и неродственности. В родстве — полнота жизни, чувства, разума, в его отсутствии — разъединение, раздор, смерть.
Эту идею воскрешения мёртвых рационалисты высмеяли. Ну, предположим, воскресили мы мёртвых. А чем их кормить, где они будут жить, когда и живущим-то голодно и тесно? И потом: мало ли было в минувшие времена убийц и людоедов, отлично умевших превращать землю в ад… А мы их теперь потянем в рай? И что из этого получится? Нет, «проект», конечно, смелый, но сомнительный. Мы уж не говорим о чисто технических сложностях такого загадочного процесса, как воскрешение тех, чей и прах-то давно исчез…
«Какая нелепость!» — заметил Фёдоров на письме Соловьёва, который поделился сомнениями насчёт целесообразности воскрешать человечество, где люди норовят пожрать друг друга. Он не ожидал, что на его религиозную идею будут смотреть глазами реаниматолога-практика. У Фёдорова речь не об оживлении, а о воскрешении и одновременном преображении, после чего бывшие грешники станут праведниками.
Но если идеи — чисто религиозные, то о чём хлопотать? Ведь Христос уже пообещал при втором пришествии решить эти вопросы — и с воскрешением, и с царством. Соберутся все народы, Вседержитель отделит добрых от злых и каждый получит по делам своим: кто вечное царствие, а кто — вечный огонь. Однако Фёдорова такой вариант не устраивает, он хочет всеобщего спасения, для всех, а не только избранных. Его план указывает путь к искуплению греховности, а заодно устраняет и старое богословское противоречие: всесправедливый Бог не может простить грешников, не нарушив справедливости, но, будучи всемилостивым, не может и не простить. Если же люди сами воскресят и преобразят усопших, то грешников не будет и в рай попадут все.
Как же осуществить это на практике? Фёдоров предлагает собрать все атомы и молекулы, из которых некогда состояли умершие предки. Ещё Лукреций Кар заметил, что если бы частицы вещества, из которых мы состоим, могли соединиться вновь после нашей смерти, то мы родились бы заново. Но легко сказать — собрать… Впрочем, Фёдоров и не говорит, что это легко. Он пишет о будущих научных центрах, где физики, химики, физиологи, археологи проявят свои познания. Волны, излучаемые в результате вибраций мельчайших частиц вещества, по мысли философа, индивидуальны и найдут отклик в других частицах, принадлежащих живым родственникам покойного. «Химические лучи» помогут отделить родное от чужого. С душой сложнее, однако тут слово за генетиками. Зная механизмы наследственности, они сумеют восстановить мысленные образы предков, потому что душа каждого живущего — это два родительских изображения, слитые воедино.