Ручки нет. Как ни странно, мне все равно. Ритмичное движение поезда, напоминающее скорее не о кресле-качалке, а о ржавых качелях, успокаивает мой разум, пока за окном проносятся пейзажи. По поздневесеннему небу разбросаны пушистые белые облака. Вот широкая река Саскуэханна. Дивные приморские городки Коннектикута и Род-Айленда. Я вижу все это, или, по крайней мере, мне так кажется. Если достаточно долго читать книги по философии — перестаешь быть в чем-либо уверен.
Можно родиться Генри Торо, можно стать им. Обычно же он снисходит на человека.
Я воспринял слово Генри Дэвида Торо против своей воли, в девятом классе. Я не стал его последователем и не стремился к этому. Я уже говорил, что не причисляю себя к любителям природы. Моя жизнь далеко не образец простоты. И хотя я склонен к анахоретству, но все-таки предпочитаю уединяться от мира в номере отеля, а не в крошечной хижине даже без удобств или приличного вайфая. «Уолдена» я быстренько сослал в Сибирь моего мозга, где его уже поджидали «Моби Дик», «Братья Карамазовы» и интегральное исчисление.
За несколько недель до поездки в Конкорд мне попалась статья[49] о Торо в The New Yorker. Называлась она «Тина болотная» и, как вы догадываетесь, едва ли могла поднять конкордского затворника в моих глазах. Автор статьи Кэтрин Шульц начинает с описания Торо как черствого сумасброда-мизантропа, а потом и вовсе перестает церемониться.
Но вот мой пригородный поезд прибывает на станцию Конкорд — как бывало и во времена Торо[50], — и я решаю быть непредвзятым. Если меня чему и научили мои философские изыскания, так это тому, что первое впечатление часто оказывается неверным. Всегда следует сомневаться. Сомнение — тот транспорт, что везет нас от одного убеждения к другому. Медленно, со всеми остановками.
Я прибыл в Конкорд, имея план, согласно которому эту главу я назову «Жить в одиночестве, как Торо» или «Жить просто, как Торо», а может быть, приняв во внимание намеки на его лицемерие, которых полно в «Тине болотной», — «Как делать вид, будто живешь просто и в одиночестве, иногда бегая к маме за печеньками, как Торо». Его опыт жизни в изоляции не подразумевал особой уж изоляции.
Я вхожу в Публичную библиотеку Конкорда. Ее не назовешь обычной библиотекой провинциального городка. Ну да еще бы. Ведь и Конкорд — не обычный провинциальный городок. Романист Генри Джеймс называл его «самым крупным маленьким городком Америки»[51]; это место сыграло ключевую роль в Войне за независимость США — первый выстрел, который услышали во всем мире[52], прозвучал именно здесь, — а затем и в развитии движения трансцендентализма, к которому принадлежал в том числе и Генри Дэвид Торо.
Он родился в Конкорде и прожил здесь всю жизнь, за исключением времени учебы в Гарварде, а также краткого (и несчастливого) пребывания в Нью-Йорке. Торо любил Конкорд. Друзья звали его в Париж, но он отказался. Даже отправляясь в поездки — в Мэн, в Канаду, — он брал Конкорд с собой: «Я несу землю Конкорда на башмаках и на шляпе — и не состою ли я сам из конкордской пыли?»
Как и в любой хорошей библиотеке, в конкордской много уютных уголков, где можно почитать. Я вхожу в так называемое Прибежище трансценденталиста. Молча взирают на меня мраморные статуи основателей этого движения. Эмерсон, Олкотт — и, конечно, Торо. Бюст изображает его в зрелом возрасте, с бородой, похожего на сову. Лицо у него доброе. Или это маска, слой тины, скрывающей глубины пруда?
Здесь представлены любимые книги Торо, и по ним можно кое-что понять. Подобно Марку, Торо также постоянно изыскивал крупицы мудрости. «Мне совершенно не важно, откуда я беру идеи и чем они навеяны», — писал он. Торо читал древних греков и римлян, но уважал и более экзотические источники — «Беседы и суждения» Конфуция, Бхагавадгиту. Будучи непревзойденным собирателем диковинок, он одним из первых западных философов добрался до индийских и китайских источников. Хорошая философия, словно хорошая лампочка, ярко освещает комнату. Где и как давно сделана эта лампочка, сколько она стоила, сколько в ней ватт, какие научные достижения позволили ее изготовить — все это неважно, пока она может освещать вашу комнату.
К восточной философии Торо обратился по весьма популярной причине — из-за экзистенциального кризиса. Стоял 1837 год. Его только что отстранили от преподавания в конкордской школе за то, что он отказался пороть учеников розгами, как тогда было принято. Он был сломлен, растерян. И тут ему попалась книга в тысячу страниц и с таким же длинным названием — «История и описание нравов Британской Индии». Торо прочел ее от корки до корки — и отыскал в ней немало сокровищ. Эти идеи, одновременно чуждые и знакомые, нашли путь к его уму. «В каком-то смысле время от времени я сам тоже йог», — писал он другу.
Мне кажется, Торо был не столько йогом, сколько санньяси. В индуистской традиции так называют человека, который отказался от бремени семьи, оставил все материальные блага и удалился в лес, чтобы вести чисто духовную жизнь.
Завернув за угол, я едва не сталкиваюсь с Лесли Уилсон — куратором специальных хранилищ музея. Высокая, элегантная, с внимательным, испытующим взглядом. Она мне нравится. Удивительно, как она, уже несколько десятков лет «прожив» с Торо, не устала от него и как ее восхищение этим человеком не превратилось в идолопоклонство.
Лесли рассказывает, что к ней регулярно обращаются бесчисленные паломники, фанаты и психи, ежедневно осаждающие Уолденский пруд; как нелепо выглядят их толпы в храме одиночества — им, похоже, невдомек.
«Так-то, — говорит она мне, — в Уолдене ничего особенного нет. Обычное комариное болото». Слово «болото» Лесли чуть растягивает — слово повисает у нее на языке, словно она смакует это сладостное кощунство: «Ничего волшебного здесь нет».
Считать иначе — значит не понимать Торо. Всю «особенность» любому месту придаем мы сами. «Не приезжайте вы в Уолден! — упрекнул бы сам Торо своих фанатов из ХХI века. — Ищите свой собственный Уолден. А еще лучше — создайте его».
Из ближайшего сейфа Лесли извлекает заламинированный документ. Это рукопись эссе Торо под названием «Прогулки». Почерк у него размашистый, в нем тоже есть некая дикость. Он любил само это слово. «В дикости — ключ к сохранению мира», — говорил он. В этой цитате часто вместо wildness (дикость) ошибочно подставляют wilderness (девственная, заповедная природа), но это не то, что он имел в виду. Заповедная природа находится вовне, дикость — внутри нас. Она сильна и своенравна.
Присмотревшись к рукописи, я замечаю правки. К примеру, Торо заменил слова «в начале дня» на «в начале летнего дня». Совсем небольшое изменение, но для Торо мелочей не было. Не потому, что он был щепетилен (хотя он был щепетилен!), а потому, что в деталях ему виделся если не Бог, то важнейший источник красоты.
Я обсуждаю с Лесли статью про «болотную тину», задействуя всю свою дипломатичность, которую обыкновенно приберегаю для бесед в налоговой службе и в кабинете уролога. Ну да, она читала. Весь Конкорд читал. «Статья, конечно, несправедлива, но не лишена точных наблюдений, — добавляет она. — Торо был не из тех миляг-парней, с которыми ничего не стоит подружиться» (типичное для жителя Новой Англии преуменьшение).
Генри Дэвид Торо, герой «Уолдена», легенда американской словесности, провозвестник экологизма, титан мысли, в жизни был тот еще типчик. Все его знакомые это подтверждали. По словам Натаниэля Готорна, «по характеру он был скрытным, как игрок в покер, а также достаточно твердолобым»[53]. Другие высказывались еще резче. «Торо был самым что ни на есть инфантильным, непробиваемым и бесстыдным эгоцентриком, которого мне доводилось встречать среди людей», — так говорил Генри Джеймс — старший, отец романиста Генри Джеймса и философа Уильяма Джеймса.
Особенно критикуют предполагаемую склонность Торо к лицемерию. Якобы он делал вид, будто живет в лесу в одиночестве, совершенно самодостаточный, но при этом тайком бегал к маменьке за домашними пирогами и чистым бельем.
Что есть, то есть. Торо не жил в Уолдене в полной изоляции, как полагают многие. Регулярно он на полчасика выбирался в город — не только за мамиными угощениями, но и, например, на почту или в кофейню. Что же, вся история, описанная в «Уолдене», — сплошное надувательство? И девятиклассников по всей Америке нагло обманывают?
Не думаю. Торо никогда и не утверждал, будто порвал все связи с обществом. Он не скрывал, что посещал городок, что принимал в своем домике гостей. (В «Уолдене» есть целая глава под названием «Посетители».) Как сказал мне один поклонник Торо, «Уолден» — это книга не о том, как человек живет в лесу. Это книга о том, как человек живет.
Что же до предполагаемых причуд Торо — их у него не отнять. Но это ничуть не обесценивает его мудрость. Если мыслителей со странностями не считать за философов, историю философии можно было бы уместить в небольшой брошюрке.
Я рассказываю Лесли о своем практическом взгляде на философию и интересуюсь, чему могла бы научить философия Торо. В ответ я ожидаю услышать обычное «как жить в одиночестве» или «как жить просто».
— Как видеть, — без колебаний отвечает она.
— Как видеть?
— Да, — говорит Лесли. — Все прочее — простая жизнь, уединение, тяга к природе — подчинено главной идее: умению видеть. Торо учит нас видеть.
Такого ответа я не ожидал. Я обещаю Лесли подумать над этим.
— Хорошо, — говорит она. — А вы читали Торо?
— О, конечно, — отвечаю я. — Само собой, и не только «Уолден», также его эссе и даже эту странную первую книгу — «Неделя на реках Конкорда и Мерримака».
— Неплохо, — отзывается Лесли таким тоном, будто хвалит трехлетку, посмотревшего передачу «Любопытный Джордж». — Но если хотите его понять, нужно читать дневники.