Я обещаю ей так и сделать. И лишь позже понимаю, во что ввязался.
Всякого, кто встречал Торо, не оставляла равнодушным его внешность. Одни замечали выдающийся римский нос, «эдакий знак вопроса в адрес вселенной», другие — «грубоватый» рот, третьи — «сильные, умелые» руки. Еще кто-то обращал внимание на то, что у него были пугающе сильно развиты органы чувств — например, он невероятно хорошо слышал («даже самые слабые, отдаленные звуки») и имел острейшее обоняние («лучше, чем у любой охотничьей собаки»).
Но самыми удивительными всем казались глаза Торо. У каждого оставалось о них свое впечатление. «Ясные, серьезные голубые глаза», — говорит один из жителей Конкорда. «Пронзительный взгляд, точно у совы», — вспоминает другой. «Его огромные глаза… поначалу меня ужасно напугали», — делится третий.
О глазомере Торо тоже ходили легенды. С одного взгляда он был способен оценить высоту дерева или вес теленка. Запустив руку в пучок карандашей, он вытаскивал ровно дюжину. У него был талант отыскивать спрятанные наконечники индейских стрел. «Да вот же», — приговаривал он, подкидывая наконечник носком башмака.
В отношении чувств философы философам рознь. Есть так называемые рационалисты, не доверяющие чувствам. По их мнению, лишь интеллект, а также врожденные идеи, которые он дает, способны вывести нас из пещер невежества к свету. Знаменитые слова Cogito ergo sum («Я мыслю, следовательно, существую») принадлежат рационалисту Декарту. Представители другой школы — эмпирики — считают, что чувствам доверять можно и именно через них мы познаем мир.
Торо не желал участвовать в подобных эпистемологических диспутах. Достойны ли чувства доверия или нет — так или иначе это все, что у нас есть, так почему бы не использовать их по максимуму? Такова позиция Торо. Его философия — философия «наизнанку».
Торо считается трансценденталистом — приверженцем философского течения, смысл которого сводится к трем словам: вера в невидимое. Впрочем, еще крепче Торо верил в видимое. Природа реальности его интересовала в меньшей степени, нежели реальность природы. Есть ли в мире что-то еще, кроме того, что видно глазу? Быть может. Но и то, что мы видим, таит в себе множество удивительного. Давайте же с этого и начнем. Способность видеть Торо ценил едва ли не больше, чем знание. Знание всегда приблизительно, несовершенно. Что сегодня непреложная истина — завтра окажется чепухой: «Кто может сказать, что есть? Он скажет лишь, как он это видит».
Как именно мы видим? Большинство из нас разделяют фотографический принцип видения. Нам кажется, что глаза запечатлевают изображения мира подобно камере, а затем передают их мозгу. То есть они как бы «фотографируют», к примеру, чашку кофе перед нами.
Симпатичный принцип, но неправильный. Видение в меньшей мере подобно фотографированию и в большей — языку. Мы не столько видим мир, сколько беседуем с ним. «Что это такое? Говорите, похоже на чашку кофе? Сейчас сверюсь с базой данных и дам ответ. Да, это чашка». Мы не видим чашку перед собой. Мы говорим себе, что она перед нами. Чашка с кофе посылает электромагнитные волны — и только — нашим глазам и мозгу. Из этих исходных данных мы формируем информацию, затем смысл — то есть в данном случае что объект перед нами называется «чашкой кофе».
Порой мы создаем смыслы слишком быстро. Предмет может быть похож на чашку кофе, но на деле это нечто совсем иное. Торопясь определять предметы и людей, мы рискуем упустить из виду их уникальность. Торо был против такого подхода. «Я не буду торопиться вывести всемирный закон, — говорит он себе. — Лучше я повнимательнее рассмотрю его частное проявление». Если не спешить определить то, что видишь, удастся увидеть больше.
Торо определяет со скоростью черепашки. Он увеличивает расстояние от гипотезы до вывода, от «вижу» до «увидел». Вновь и вновь напоминает себе: не спеши. «Нужно долго смотреть, прежде чем удастся увидеть», — говорит он.
Видение — это субъективно. Торо не пытается смотреть непредвзято, будто бы из ниоткуда[54]. Чтобы по-настоящему увидеть что-то, смотреть должен конкретный человек из конкретной позиции. «Чтобы наблюдения были интересны, то есть имели значение, они должны быть субъективны», — писал он.
Красоту невозможно не воспринимать лично. Кроваво-красный закат. Чернильное ночное небо, испещренное мириадами звезд. Все это — примеры личного восприятия. Как сказал философ Роджер Скратон, «если в мире есть место для таких вещей, то найдется место и для вас»[55].
Для Торо умение видеть и чувствовать тесно переплетены. Он не мог видеть, если не чувствовал. Способ его чувствования определял не только способ видения, но и само то, что он видел. Видение для него было не только пассивным созерцанием. Видя, скажем, розу, он в каком-то смысле вступал с ней в диалог, можно даже сказать — во взаимодействие. Понимаю, звучит странно, прямо скажем — диковато. Однако это ощущение описывают и многие художники: глядя на какой-то предмет, они чувствуют, что и он смотрит на них. Не все же они разом спятили.
«Нужно читать дневники». Эти слова Лесли Уилсон застряли в моем мозгу, словно приставучая попсовая песенка. Торо вел дневники на протяжении большей части взрослой жизни — и получилось порядка двух миллионов слов, четырнадцать томов.
Собравшись с духом и взявшись за первый том, я ощутил ужас, словно вернулся на урок английского в девятом классе. По мере чтения ужас только усиливался, затем на смену ему пришло облегчение и наконец — восторг. В дневниках Торо предстает перед читателем совсем не таким, как в «Уолдене»: честным человеком, не скрывающим свои слабости. «Я не встречал и никогда не встречу человека гаже, чем я сам», — пишет он в одном месте.
Мы привыкли считать Торо — как бы сказать повежливее? — слабаком. Но дневники изменили мое мнение. В них он предстает мужественным человеком. Философом-супергероем. Он бродил пешком, катался на коньках, плавал, ел подкисшие яблоки, рубил дрова, нырял в пруды, занимался маркшейдерскими работой, сплавлялся по рекам против течения, строил дома, играл на флейте, жонглировал, стрелял (и был настоящим снайпером) и по крайней мере единожды переиграл в «гляделки» сурка. Все это он делал для того, чтобы лучше видеть. «Чтобы глаза видели, руки должны делать», — говорил он.
Торо не боялся испачкать ни руки, ни другие части тела. В одном месте он описывает, как погрузился в болото по самый подбородок, ощущая холодную грязь на коже, как бы распахивая объятия трясине.
Углубляясь в его дневники, я слышу отголоски «Размышлений» Марка. Подобно Марку, Торо ведет разговор с самим собой. Мы, читатели, лишь подслушиваем. И Сократа я тоже слышу. Эти двое не то чтобы близнецы. Их разделяют века. Торо написал более двух миллионов слов, Сократ — ни единого. Но в философии они братья.
Подобно Сократу, Торо вел «изученную жизнь», занимаясь отчаянным самокопанием[56]. Подобно Сократу, он то не мог усидеть на месте, то вдруг надолго замирал. Он проходил пешком по семь километров в день, но, как вспоминает один из его соседей, мог и «недвижно сидеть часами напролет, так что на него взбирались мыши и брали сыр из его руки»[57].
Подобно Сократу, Торо задавал множество неудобных вопросов, раздражавших людей. Оба были занозой в заднице для своих современников, причем для их же пользы. И оба заплатили за это. Афины приговорили Сократа к смерти. В Конкорде поносили работы Торо.
Подобно Сократу, Торо считал, что начало любой философии — изумление. Эту идею он выражает по-разному и неоднократно, но больше всего мне нравится вот эта строчка из «Уолдена»: «Реальность потрясающа». Как же мне нравится, что он говорит не как философ, но как ошарашенный подросток. И пожалуй, не так уж сильно он от него отличается.
Пыль Конкорда, о которой Торо писал с такой любовью, к сегодняшнему дню начисто вымели. Конкорд XXI века — миленький, как с картинки, городок в Новой Англии, с изысканными винными магазинчиками, милейшими кафе, а в теплые весенние дни местные щеголи отправляются на велопрогулки. В таком городке потрепанная одежда и непокорная грива Торо определенно привлекли бы к себе заинтересованные, хотя и настороженные, взгляды.
Конкорд с тех пор остается верен себе. Все такое неброское, скромное. Типичная минималистичная Новая Англия. Даже аптеки «Райт Эйд» и кафе «Старбакс» оформлены с изящным вкусом и в духе времени.
Да, здесь отдают должное самому знаменитому сыну города. Здесь есть улица Торо, школа имени Торо, а также фитнес-центр под названием, да-да, «Торо-клуб». Не хватает только парка аттракционов и музея восковых фигур имени Торо.
20 июня — день летнего солнцестояния. По мне, отличный день для того, чтобы освоить искусство видеть. Если мы в самом деле дети света — сегодня у нас день рождения.
Я просыпаюсь пораньше, чтобы… что? Стать Торо? Нет уж. Это невозможно и совершенно излишне. Но мне представляется, что в какой-то момент в течение этого дня я, быть может, на мгновение увижу мир его глазами.
Торо, в отличие от Марка, был-таки «жаворонком». Он наслаждался первыми мгновениями пробуждения сознания, этой «зыбкой областью между снами и мыслями», и любил цитировать строку из древнего индийского памятника — Вед: «На утренней заре пробуждается всякий разум».
На рассвете Торо купался в пруду, а затем погружался в «утреннюю работу» — читал и писал. Скажем, вносил правки в дневниковые записи или редактировал главу книги. Физическое ощущение движения руки по бумаге было для Торо — йога-любителя — своего рода медитацией.
Вооружившись блокнотом и ручкой, я посвящаю свой утренний труд к