Всем нам, думаю, не помешало бы немножко овладеть дзуйхицу, и не только на письме. Ставьте четкие цели и направляйте всю энергию на их достижение, учат нас книги по саморазвитию. Такой подход означает, что мы определились с целью, еще не начав пути. Но жизнь устроена иначе. Иногда невозможно знать, куда направляешься, пока не отправился в путь. А значит — в путь! Прямо оттуда, где вы сейчас находитесь. Сделайте мазок кистью и посмотрите, куда она заведет вас.
Сёнагон описывает не объективный мир, но свой собственный. Ее наблюдения не бывают нейтральными. Она знает, что любит, а что нет. Это позиция перспективизма — философской теории, продуманной Ницше много веков спустя. Правда не одна — истин много. Выбирай свою — говорит нам Сёнагон. Пусть она станет твоей.
Кто-то возразит, что человек страдает не от нехватки, а от избытка мнений. Спасибо социальным сетям — каждый может сию секунду получить мнение о чем угодно. Но такие мнения, по сути, поступают к нам опосредованно — через друзей, «экспертов», а прежде всего — алгоритмы соцсетей. В результате мы смотрим на мир через затуманенную линзу. Наши убеждения тоньше бумаги. Вам нравится новый набор суши или вам лишь так кажется, потому что другие пользователи понаставили ему пять звезд? Действительно ли прекрасен Тадж-Махал — или вас в этом убедили красивые посты в инстаграме? Сэй-Сёнагон стремилась, чтобы ее линза оставалась чистой и прозрачной, а мнения были лишь ее и ничьими больше.
На каждую вещь, которая ей нравится, найдутся три, которые ей неприятны, раздражают, отвращают либо — что хуже всего — выводят из себя. Среди таковых у нее, к примеру, следующее: «Гость, который без конца разглагольствует, когда тебе некогда. Человек, не блещущий умом, болтает обо всем на свете с глупой ухмылкой на лице. Собака увидела кого-то, кто потихоньку пробирался к тебе, и громко лает на него. Блохи. Рассказываешь старинную повесть. Вдруг кто-то подхватил нить твоего рассказа и продолжает сам. (И вообще несносен каждый, будь то взрослый или ребенок, кто прерывает тебя и вмешивается в разговор.) Мухи. Тебя клонит в сон, ты легла и уже засыпаешь, как вдруг тонким-тонким голосом жалобно запевает москит. Дождь весь день в канун Нового года».
Она категорична, но не твердолоба. Возьмем цветение грушевого дерева. Японцы считают, что это до того некрасиво, что достойно употребляться в ругательствах: «Цветком груши называют лицо, лишенное прелести». А вот китайцы эти цветы очень любили, а значит, «невольно задумаешься, ведь не случайно это…» И разумеется, немного поразмыслив, она приходит к мнению, что в них есть своя красота: «Вглядишься пристально, и в самом деле на концах его лепестков лежит розовый отсвет, такой легкий, что кажется, глаза тебя обманывают».
Подобно Ганди, Сёнагон была человеком щепетильным. Вот, к примеру, такое наблюдение: «Не выношу людей, у которых белая сорочка чуть отливает желтизной». Обычно такая придирчивость жутко меня раздражает, но Сёнагон я уважаю. Она не столько придирчива, сколько чувствительна.
Как и Эпикур, она создает иерархию удовольствий. Отличает просто приятное от подлинного окаси — «вызывающего восторг»[140]. Восторг, в отличие от удовольствия, содержит в себе элемент сюрприза, трепета неожиданности. А еще восторг, в отличие от удовольствия, не оставляет по себе горького послевкусия. Человеку не приходится ждать прихода восторга, поэтому мы и не тоскуем по нему, когда он уходит. Для Сёнагон баланс может разрушить мельчайшая деталь. Ей нравятся трехслойные веера, а пятислойные — нет («толсты у основания, это портит вид»). Восторг вызывает ощущение снега в воздухе, но «сожалеешь, если вместо снега сыплет дождь с потемневшего сумрачного неба». Ее философию можно назвать «культом идеала». Или все как надо, или все совершенно наперекосяк. Промахнуться на пару сантиметров — все равно что промахнуться на целый метр. У вола непременно должно быть крошечное белое пятнышко на лбу, а у кошки — «черная спина и белоснежная грудь». Выступления музыкантов радуют исключительно в ночи, «когда не видно лиц».
Восторг у Сёнагон вызывают вещи не обязательно идеальные, но — уместные. Подходящие по настроению, по сезону. Соответствующие своей сути. Поэтому «в зимнюю пору должна царить сильная стужа, а в летнюю — невыносимая жара».
Сёнагон прислушивается ко всем своим чувствам, в особенности же — к обонянию. Ее приводит в восторг «странный, непривычный запах кожаного подхвостника на быке», она замечает, что «очень приятно бывает подремать днем, набросив на голову одежду на тонкой ватной подкладке, еще хранящую слабый запах пота». Она обожает «ароматические рамки» — специальные деревянные приспособления, с помощью которых одежду пропитывали тем или иным запахом, — а также состязания по созданию лучшей ароматической смеси.
Большинство философов не обращают внимания на запахи. Немало томов посвящено эстетике зрения и философии музыки, но запахам — хорошо если пара слов. (Кант отказывал этому чувству вообще в какой-либо эстетике.) А ведь запах — глубже всего укорененное наше чувство. Уже в шесть недель ребенок предпочитает запах матери запаху другой женщины. Запахи вызывают в памяти воспоминания, недоступные другим чувствам. К сожалению, запах среди других ощущений считается чем-то недостойным. Говоря, что что-то «пахнет», имеют в виду, что пахнет плохо. О подозрительном деле говорят, что оно «с душком».
Как учил Торо, мы видим лишь то, что готовы видеть. Большинство из нас плохо подготовлены к тому, чтобы видеть малое. Но не Сэй-Сёнагон. Она знала: наша жизнь — не более (и не менее) чем сумма миллиона мелочей: «Сироп из сладкой лозы с мелко наколотым льдом в новой металлической чашке. Четки из хрусталя. Цветы глицинии. Осыпанный снегом сливовый цвет. Миловидный ребенок, который ест землянику. Сорвешь в пруду маленький листок лотоса и залюбуешься им!»
Как и многие японцы что тогда, что сейчас, Сёнагон любила сакуру — цветущую вишню. Сакура знаменита тем, что цветет совсем недолго — два-три дня, и все. Другие цветы, скажем сливы, живут гораздо дольше. Зачем же прилагать столько усилий, чтобы вырастить нечто столь хрупкое?
Ответ кроется в буддийской категории мудзё — непостоянства. Жизнь переменчива. Все, что мы знаем и любим, однажды перестанет существовать; исчезнем и мы сами. В большинстве культур принято бояться этого момента. Лишь некоторые готовы с ним мириться. Японцы его превозносят.
«Самое драгоценное в жизни — ее непостоянство»[141], — писал буддийский монах XIV века Ёсида Кэнко. Он предлагал обращать больше внимания на ветки, которые лишь готовятся расцвести, или на сад, усыпанный увядшими цветами, чем на момент полного цветения. Цветущая вишня прекрасна не вопреки краткости своей жизни, а именно из-за нее. Японовед Дональд Ричи писал: «Красота — в ее же исчезновении»[142].
Чтобы ценить малые, преходящие удовольствия в жизни, не нужно крепко держаться за них. Иначе они разрушатся. Слова, сказанные о Торо, вполне применимы и к Сёнагон: «Он обращает внимание на предметы, но не хватается за них, не манипулирует ими, не стремится постичь»[143]. Я так не умею. Я сразу хватаюсь крепко-накрепко. Мне всегда хочется дойти до сути, раскрыть потаенные смыслы, которые я предполагаю в вещах (возможно, напрасно). Что же до непостоянства — меня оно приводит в ужас.
Многое любит Сёнагон, но больше всего ей мила бумага. Со смаком, словно бургундский сомелье, она вспоминает, как «сердце радуется, когда пишешь на белой и чистой бумаге из Митиноку». Раньше считали, что бумага и дерево таят в себе божественный дух — ками. Из дерева ремесленники изготавливали драгоценные предметы: лакированные шкатулки для свитков с сутрами, шкатулки из сандалового дерева, выложенные внутри перламутром, расписные ширмы, зеркала, кисти для письма, чернильницы, музыкальные инструменты, наборы для игры в го. И сегодня такие материалы, как бумага, дерево и солома, пользуются в Японии таким же вниманием и уважением, как и ценные материалы вроде золота или драгоценных камней (а иногда и больше).
Мне близка любовь Сёнагон к бумаге. Бывая в Токио, я всегда включаю в свой план посещение магазина «Итоя» в районе Гиндза. «Итоя» — канцелярский магазин. Но сказать так — все равно что сказать, что Йо Йо Ма — виолончелист: технически верно, но вопиюще неточно. Магазин занимает два здания и восемнадцать этажей. Это многоэтажная ода аналоговым изделиям — ежедневникам из итальянской кожи, изящным блокнотам, роскошным ручкам. Любовь к тактильным ощущениям здесь разделяют все — и покупатели, и сотрудники. Никто вас не торопит. Любуйтесь красотой на здоровье. Я готов проводить в «Итое» дни напролет. И Сёнагон наверняка согласилась бы со мной.
То, что вызывает у нее восторг, не обязательно должно быть в идеальном состоянии. Ей часто нравятся старые, поношенные и порой даже не слишком чистые вещи. Пруд она предпочитает не тщательно вычищенный, но тот, который «весь зарос душистым тростником, водяным рисом и затянут зеленой ряской».
Японцы называют такое пристрастие к неидеальному ваби. Что такое ваби? Это потертое кимоно; облетевшие цветы вишни на земле; «полное» собрание сочинений Шекспира, где не хватает пьесы-другой. Если вы когда-либо покупали рваные джинсы или сумку из состаренной кожи, ваби знакомо и вам.
Других людей Сёнагон с легкостью выставляет на обозрение, проливая яркий свет на их достоинства и изъяны, но сама предпочитает оставаться в тени. Мы знаем о ней совсем немного. Родилась она около 966 года нашей эры и служила при дворе императрицы Тэйси — выполняла все желания и нужды императрицы, настоящие или мнимые. В обмен Сёнагон проживала со всеми удобствами в императорском дворце в Киото, и мир красоты был ей доступен. Не так уж и плохо.