Подрулив почти к самому началу полосы, я пробежал глазами чек-лист.
Закрылки? Готовы.
Бак? Полон.
Высотомер? Готов.
Вроде все в порядке. Я связался с диспетчерской вышкой. Взлет разрешили. Я передвинул вперед рычаг управления. Плавно набираю скорость. Мощность двигателя в норме. Так. А это что за стук?
Что-то пошло не так. За несколько секунд я должен был решить, продолжать движение или отменить взлет. По мере ускорения стук делался громче. Подняв глаза, я заметил, что ручка двери в открытом положении.
Черт! Я забыл… как это по науке? В общем, закрыть дверь. Не отпуская одной рукой штурвал, я потянулся другой вверх и захлопнул дверь. Через пару секунд самолет уже был в воздухе. В остальном полет прошел так, как и должен проходить полет: без приключений. Сел я безупречно.
Пока я рулил к стоянке, диспетчер на секунду прервал поток технической информации и быстро произнес: «Поздравляю, Эрик».
— Спасибо! — ответил я, а в голове крутилось: «Вы бы знали. Вы бы только знали».
Вернувшись вечером домой, я прокрутил в голове весь этот случай заново. Ерундовый недосмотр, обычная дверная ручка, но все могло закончиться трагедией. Прав был инструктор. Мелочи — мое слабое место. И мелочи могут убить. А могут и спасти.
Сэй-Сёнагон знала это как никто другой. Однажды императрица Тэйси, видя, как радуется Сёнагон циновке-татами изящной работы, заметила: «Ты находишь утешение в самых простых пустяках, не так ли?» Ответ никто не записал, но я примерно представляю, о чем думала писательница: «Да, ваше величество, но это совсем не пустяки».
Грусть ложится на душу тяжким грузом, но это, быть может, иллюзия. Может быть, она легче, чем нам кажется. Может быть, героические деяния не так и важны. Может быть, так называемые пустяки — красота простых вещей — могут нас спасти. А может быть, спасение ближе, чем кажется. Просто протяни руку — и захлопни дверь.
Сохранился ли по сегодняшний день японский «культ красоты»? Взгляните на голые небоскребы и реки, одетые в бетонные набережные, и вы скажете: нет, он ушел. И с этой точки зрения будете правы. Большая Япония некрасива.
Но присмотритесь к мелочам — и все изменится. Я словно десятилетка, впервые глядящий в микроскоп: мне открылся поразительный мир, ранее скрытый от глаз, но всегда бывший вокруг нас. Крошечные проявления красоты видны мне повсюду: мягкий свет торговых аппаратов; онигири — маленькие треугольнички из риса и рыбы, свернутые так, чтобы лист водорослей оставался хрустящим; чашечка саке, поданная в изящном деревянном ящичке.
И вот я снова в синкансэне, мчусь со скоростью пули в сторону Токио и достаю из пакета коробочку с завтраком-бэнто, аккуратно упакованную буфетчиком на вокзале. Бумажный пакетик. Он прекрасен. Прочные ручки. Симпатичная картинка. Я аккуратно беру коробочку, мысленно благодаря буфетчика за доброту.
Поев, я достаю блокнот и пишу большими буквами: «ЯПОНСКИЕ ПОЕЗДА-ПУЛИ: СПИСКИ». Хорошее начало! Но слишком общо. Нужно конкретнее. Внимание к деталям. «Что есть замечательного в японских поездах-пулях». Вот так лучше.
1. То, как кондуктор проходит по проходу, затем оборачивается лицом к пассажирам и кланяется. 2. То, как пассажирка, молодая женщина на высоких каблуках, чуть теряет равновесие, проходя по вагону, но с грацией балерины выравнивается. 3. Ощущения от кофейного стаканчика из плотного, толстого пластика: его тепло приятно, но не обжигает. 4. То, как на чашке написано по-английски Aroma Express Café и буква «о» в первом слове сделана в виде кофейного боба. 5. То, как по мере приближения к Токио пейзаж становится все более современным и городским, но происходит это постепенно: город не возникает внезапно, а как бы материализуется. 6. Безупречные уборные. 7. Нежданный отблеск моря. 8. Свистящий звук встречного поезда, мчащегося с такой скоростью, что даже не успеваешь испугаться возможного лобового столкновения. 9. То, как на оконном стекле, словно бусины, возникают капли дождя; как они образуют струйки и целые системы ручьев, как быстро, словно бы деловито они перемещаются.
«Что есть удручающего в японских поездах-пулях». 1. Внезапный трепет, когда увидел гору Фудзи и тут же ощутил укол разочарования, поняв, что никакая это не Фудзи, а просто какая-то еще гора, ничего особенного. 2. Когда радостно видишь перед собой свободное место, но в последнее мгновение его занимает пассажир, смахивающий на отставного борца сумо. 3. Потертые синие обивки кресел. 4. То, что абсолютно все в вагоне сидят тихо, не издавая ни звука, а ведь вы в обычном вагоне, не в «тихом».
Свои списки я записал на качественной бумаге — пусть не из Митиноку, но вполне хорошей. Она не содержит кислот и проживет долго. Может, несколько сотен лет или даже дольше. Но не вечно. Когда-нибудь мои списки истлеют вместе с другими преходящими вещами. Это печально, но не удручающе. Эта грусть сродни ощущениям от покачивающегося вагона, окончания колледжа, проводов с работы на пенсию. Это печаль позднеосеннего дня, когда порыв ветра разметал груду опавших листьев и они пустились в пляс.
В Токио мы прибыли вовремя. Отлично. Сейчас я встречаюсь в баре со своим другом Дзюнко и не хочу опаздывать. Это, кстати, не простой бар, а бар для отаку. Отаку — значит «гик». Но в Японии, стране гиков, это слово не несет такого же оттенка неодобрения, как в любой другой стране. В некоторых кругах быть отаку — почетно.
А этот бар — для отаку — фанатов поездов. В центре комнаты курсирует игрушечный поезд, пунктуальностью не уступая синкансэну. Такая инсталляция могла бы выглядеть как дешевая завлекаловка, но только не здесь. И поезд, и миниатюрный город, по которому он проезжает, — все это выглядит естественно и невероятно окаси, то есть вызывает восторг. Ни одну деталь создатель этого крошечного городка не счел слишком мелкой, слишком незначительной. Крошечные дорожные знаки перед крошечным магазином, малюсенькие машинки на малюсенькой парковке, маленькие кусты вдоль маленькой дороги. И сам бар тоже маленький: всего шесть или семь стульев расставлены вокруг инсталляции с поездом. Эдакое гнездышко.
Дзюнко заказывает пиво, я — виски «Сантори». Мне приносят его в прочном, солидном стакане — настоящем воплощении спокойного изящества. Улыбчивый бармен вырезал один-единственный кубик льда с таким увлечением, будто Микеланджело — своего Давида. Я в это время расспрашиваю его — ну о чем же еще? — о поездах. Он рассказывает, как ребенком наблюдал за поездами, проносящимися за окном его комнаты, и они стали символом стабильности в годы его бурной юности. Обычно дети перерастают увлечение поездами. Но не он. Раньше, когда он работал на обычной работе и был несчастлив, в свободное время он садился на поезд и отправлялся в никуда. «В поезде мне спокойно и хорошо, — поясняет он. — В поезде лучше думается о жизни». Я киваю, потягиваю виски, наслаждаюсь внушительностью моего стакана, дубовым привкусом и сладковатым ароматом напитка и любуюсь изумительным крошечным миром, лежащим передо мной.
Часть третья. Вечер
11. Ни о чем не жалеть, как Ницше
Откидной столик захлопывается со звонким, приятным щелчком. Хорошо. Из окна виден пасторальный пейзаж — взмывающие в небо пики, изумрудные поля. Хорошо. Через несколько минут мое блаженство нарушает странная мысль: это все хорошо, но как-то чересчур.
Чересчур хорошо? Так бывает? Все любят, когда хорошо. Особенно американцы. Свою речь мы пересыпаем словечком nice, словно сладкой паприкой. Иногда еще так тянем звук: ni-i-i-i-ice. И нам всегда мало. Когда мы автоматически говорим «хорошего дня», мы не добавляем «но не чересчур хорошего». Чересчур хорошо — это как чересчур много конфет «Рокки роуд» или чересчур много любви: теоретически возможно, но на практике никто с таким не сталкивался.
До этого момента и у меня так было. Но спустя несколько часов безжалостной хорошести мне начинает безумно хотеться чего-то грубого, шершавого. Разнузданного.
Может, я слишком долго путешествовал и моя кукушка поехала вместе со мной? Так один мой приятель характеризует подобные настроения. Быть может, думаю я, пока поезд въезжает в симпатичный туннель (я и не знал, что туннели тоже бывают милыми), я пробудил внутреннего мазохиста и скоро стану натуральным Руссо, буду выставлять голый зад и требовать, чтобы меня отшлепали.
Есть, впрочем, и другой вариант — эта мысль приходит мне в голову в тот момент, когда проводница с идеальной укладкой, толкая перед собой идеальную тележку, полную идеальной выпечки с идеальным кофе, спрашивает, чем она может сделать мое путешествие приятнее. Быть может — размышляю я над ее вопросом, — страдание необходимо для хорошей жизни. Быть может, и страдание каким-то особым образом хорошо.
— Сэр? Вы что-нибудь хотели бы?
О да, думаю я. Отделайте меня по первое число, изваляйте в грязи и навозе. Сделайте мне больно. Умоляю, немножко страдания.
Чуть больше века назад те же мысли одолевали другого пассажира швейцарского поезда. Неудавшийся композитор и поэт, вундеркинд научного мира, удалившийся от юношеских успехов к жизни в горах, «астронавт духа», обожавший смех и танец, призывавший «жить опасно», — он тоже вожделел страдания.
Обожаю фильм «День сурка». Он лучший из лучших. Я смотрел его, должно быть, раз двадцать. Обожаю фильм «День сурка». Он лучший из лучших. Я смотрел его, должно быть, раз двадцать. Обожаю фильм «День сурка». Он…
Я не просто смотрел этот фильм — я сжился с ним, впитал его атмосферу. Он сразу мне понравился, едва выйдя на экраны в 1993 году. Еще до того, как он стал культурным мемом, и до того, как в обиход вошло слово «мем». И я люблю его до сих пор. Как никогда раньше.