Слово «принятие» в книге Бовуар мелькает нечасто. «Бобриха» так увлеклась выбором, переменами, работой над проектами, что у нее было мало времени просто быть. Впрочем, проекты могут выглядеть очень по-разному. Иногда они требуют бобриной деловитости, но не всегда. Учиться принятию — не смирению, но подлинному, искреннему принятию — это тоже проект. Быть может, главный из всех.
Я сижу в «Кафе де Флор» на Рив Гош. Я здесь по двум веским причинам. Во-первых, я по горло сыт ле макдаками, сил моих больше на них нет. (Соню я вместе с гаджетами и наггетсами отправил в отель.) Во-вторых, это одно из любимых кафе Бовуар и Сартра. Здесь они беседовали, выпивали, размышляли.
Здесь же они писали книги — поначалу потому, что в кафе, в отличие от их послевоенного жилья, было отопление, а дальше — ну, им просто понравилось писать в кафе. Экзистенциализм — это философия, основанная на прожитом опыте. Нигде опыт не становится столь насыщенным, как в парижском кафе. Не найти лучшей лаборатории человеческих неудач и возможностей. Так было во времена Бовуар, так оно и сегодня. Один взгляд на посетителей кафе — и видишь жизнь во всех ее проявлениях. Вот молодая пара воркует над эспрессо; вот мужчины средних лет в азарте интеллектуального спора; изящно одетая женщина наедине с бокалом шардоне и своими мыслями.
Жизнь в стиле кафе неизбежно проникла и в философию Бовуар и Сартра. Рассмотрим вот этого официанта, говорит Сартр в отрывке, посвященном важности подлинности.
Официант не является официантом в том смысле, в каком стакан является стаканом, а перо — пером. В его природе нет ничего, что определяет его как официанта. Он не проснулся как-то утром с мыслью: «Я — официант в кафе». Он выбрал эту жизнь и добровольно следует ее обычаям. Он не обязан вставать каждый день в пять утра. Он вполне может остаться в кровати, даже если его за это уволят. Относиться к своей работе иначе как к личному выбору — значит обманывать себя, действовать нечестно.
Сартр присматривается к официанту поближе. Он хороший официант, иногда даже слишком хороший, «ту мач», сказала бы моя дочь. «Его движение — живое и твердое, немного слишком точное, немного слишком быстрое, — отмечает Сартр. — Он подходит к посетителям шагом немного слишком живым, он наклоняется немного слишком услужливо, его голос, его глаза выражают интерес слишком внимательный к заказу клиента»[175]. И Сартр заключает: этот человек — не официант в кафе, «он играет в бытие официанта в кафе».
Многие из нас так и проходят по жизни, словно лунатики. Социальные роли мы принимаем за свою сущность. Мы «отдаемся в руки других», говорит Сартр, и начинаем видеть себя исключительно их глазами. Мы отказываемся от свободы, от аутентичности (слово, происходящее от греческого аутэнтес, то есть «действующий самостоятельно»).
Такое, мне кажется, особенно часто случается с пожилыми. Другим они кажутся беспомощными и непоследовательными, и в какой-то момент и сами себя начинают такими же видеть. Они играют в бытие стариков. Они заказывают в ресторанах утреннее меню, отправляются в круизы по Карибам, могут проехать несколько километров, не выключив левый поворотник, потому что — ну так же ведут себя все старики? Минутку, скажет Сартр. Лично вам действительно нравится утреннее меню? Сделали ли вы этот выбор сознательно, осмысленно или просто поддались стереотипу?
Так быть не должно. А вот, скажем, уход на пенсию. Человек всю жизнь играл определенную роль — банкира, журналиста, официанта — и вдруг теряет эту часть себя. Кто же он теперь? Может быть, подобно Ивану Ильичу из повести Толстого, он придет к пониманию, что вся его жизнь была ненастоящей. Хуже того: она была результатом самовнушения. Столкнувшись с конечностью бытия, мы начинаем сильнее хотеть отбросить свои роли, будто актеры, прекращающие быть своими героями с окончанием спектакля. Подобно Ивану Ильичу, мы можем пережить момент освобождения — даже если он наступает слишком поздно.
Я решил перечитать «Старость» Бовуар. Может, там все не так и плохо. Теперь я напротив тех или иных отрывков ставлю либо «У» (ужас), либо «Н» (надежда), а потом просматриваю свои пометки. Буква «У» с большим отрывом опережает «Н». Все предельно ясно, правда же?
Не будем спешить. Я свободный, «аутентичный» человек, обладающий доброй волей. Я могу выбирать, на чем сосредоточиться. Я не могу не выбирать. И выбираю сосредоточиться на «Н».
Если сложить все «Н»-отрывки, получается книга гораздо короче, но значительно оптимистичнее. Я ознакомился также и с мемуарами Бовуар — всеми четырьмя книгами, — и несколькими ее биографиями.
И моему взгляду предстал рассказ в рассказе, вроде посланий невидимыми чернилами, проступающими лишь под определенным светом. Поднеся Бовуар к свету, я вижу женщину, прекрасно умевшую стареть. Страх старости постепенно померк, сменившись тихим принятием и даже радостью.
Бовуар, гордая французская интеллектуалка, никогда не опустилась бы до составления списков в духе «Десять лучших способов стареть». Но я не горд и не француз, так что мне проще.
Что делать с прошлым? Это непростой вопрос для людей любого возраста, а в особенности для пожилых. Их прошлое больше нашего. Куда бы они ни свернули — всюду их поджидает прошлое. Занимает слишком много места в шкафах. Иногда подмывает вынести прошлое на помойку или отдать на благотворительность. Но это была бы ошибка. Наше прошлое ценно, причем сразу в двух смыслах: целительном и созидательном.
«В процессе воспоминания есть своя магия. Магия, доступная человеку в любом возрасте», — сказала Бовуар. Корнями эта магия уходит в прошлое, цветы же ее распускаются в настоящем. Отголоски нашего прошлого, сколь угодно далекого, мы всегда находим в дне сегодняшнем.
Прошедшее оживляет настоящее. Бовуар не смогла бы жить так, как она жила, без богатого прошлого: «Будь мир за нашей спиной пустым, мы едва ли смогли увидеть что-либо, кроме мрачной пустыни».
Вспоминать — не значит воспроизводить все заново. Память избирательна. Она должна уметь не только сохранять, но и забывать события, иначе мы будем подобны бедняге Фунесу из рассказа Борхеса, который после падения с лошади начинает запоминать все без исключения в мельчайших подробностях — и очень от этого страдает.
Мы, напоминают экзистенциалисты, свободны выбирать, какие воспоминания извлекать из памяти. Почему бы не вспоминать хорошее? Почему не попробовать уподобиться древним грекам, у которых был целый набор слов, выражающих радость относительно прошлого, но ни одного — для выражения вины и сожалений о минувшем?
Существует и другой способ вспоминать, более творческий. Я называю его «Великое подытоживание». Зрелый человек, находящийся на подходе к вершине жизни, способен видеть дальше. Он различает скрытые очертания прошлого, нити повествования, ускользнувшие ранее от его взгляда, и видит собственную жизнь целиком. Кроме того, он замечает удачные совпадения — «точки пересечения множества сходящихся линий», как формулирует Бовуар.
Попытавшись проследить собственную сюжетную нить, я тоже замечаю счастливые случайности. Вот новый друг, появившийся тогда, когда он был особенно нужен. Вот работа мечты, подвернувшаяся аккурат в нужное время, а потом — увольнение с этой работы, оказавшейся, в сущности, довольно далекой от того, о чем я мечтал. Я вспоминаю то, что однажды сказал мне один исландский композитор по имени Хильмар: «Я встретил всех, кого должен был встретить, именно тогда, когда было нужно». Это мудрое наблюдение, доступное лишь тому, кто уже немало пожил.
Великое подытоживание не только позволяет проследить собственную сюжетную линию. Мы одновременно выстраиваем ее, воспоминание за воспоминанием. Бовуар описывает этот процесс в терминах осязаемых, как будто составляет для себя техническую инструкцию: «В настоящее время мне нужно вспомнить свою жизнь — заново пережить забытые воспоминания, перечитать, пересмотреть, восполнить недостающие крупицы знания, заполнить пустоты, прояснить неясное, собрать разобранные детали вместе».
Слишком много вспоминать — тоже нехорошо. Мы рискуем остаться навеки прикованными к собственным прошлым «я»: навсегда остаться тем храбрым солдатом или прекрасной молодой девушкой. Такое прошлое заморожено; замороженное прошлое — мертвое прошлое.
Еще одна опасность воспоминаний — в нее ненадолго попадает и сама Бовуар — это ловушка «что, если…». Оглядываясь назад, она раздумывает о несделанных выборах, непройденных дорогах. А что, если бы она родилась в другое время или в другой семье? Могла бы заболеть и не закончить учебу. Могла бы не встретить Сартра. Подобные мысли, осознает она в конце концов, никуда не ведут. И она отпускает их. «Я довольна своей судьбой и тем, что не хочу в ней ничего менять», — отвечает она демону Ницше с его бесконечным da capo — «еще раз».
Современные исследования подтверждают наблюдения Эпикура двухтысячелетней давности: дружба — один из главных источников счастья в нашей жизни. Качество наших отношений — важнейшая переменная в уравнении счастья. Бовуар понимала это интуитивно. «Взаимоотношения с другими — привязанность, дружба, — занимали центральное место в моей жизни», — пишет она в воспоминаниях «Сказанное и сделанное».
Друзья важны, когда ты молод. А когда стар — еще важнее. Помимо очевидных преимуществ — общие интересы, возможность выплакаться на дружеском плече, — друзья связывают твое нынешнее «я» с прошлым. Поэтому-то терять друга особенно больно в пожилом возрасте. Теряешь не только друга, но и кусочек собственного прошлого. Кусочек себя.
Полувековая дружба Бовуар с Сартром стала для нее самой важной, но гораздо позже завязалась еще одна — вторая по значимости.
Бовуар ревностно берегла свое время, но никогда не могла отказать студентам в просьбах. Так что, получив письмо от некой Сильви ле Бон — 17-летней студентки-философа из Бретани, — она сразу согласилась встретиться.