А вы, господин мой, премьер-министр? Что совершили вы в жизни своей? Что сделали вы сегодня? И вчера?”
Фима пнул пустую жестянку из-под пива или колы, и та поскакала вниз по переулку, перепугав кота у мусорных баков.
“Ты смеялся над страданиями Тамар Гринвич только потому, что из-за генетического каприза родилась Тамар с одним глазом карим и другим – зеленым. Ты презираешь Эйтана и Варгафтика, но, по сути, чем ты лучше их? Ты обидел без причины Теда Тобиаса, человека прямого, трудолюбивого, который не сделал тебе ничего плохого. Другой бы на его месте тебя и на порог своего дома не пустил. Уже не говоря о том, что благодаря его усилиям, благодаря вкладу Яэль у нас будут реактивные движители.
Что ты сделал с тем сокровищем, имя которому «жизнь»? Какую пользу принес? Кроме подписей под всевозможными воззваниями?
И если этого недостаточно, то ты ведь еще и огорчаешь своего отца, а он, по сути, содержит и тебя, и еще десятки людей. Услышав по радио о смерти арабского парня из Газы, которому наша пуля попала в голову, что ты сделал? Начал возмущаться формулировкой сообщения. А унижение, которое по твоей вине испытала Нина, подобравшая тебя, мокрого и грязного, на улице посреди ночи? Она ввела в свой дом, обогрела и накормила тебя, отдала тебе свое тело. А твоя ненависть к молодому поселенцу, у которого – если взять в расчет глупость правительства и слепоту масс – ведь не остается никакого выбора, только носить пистолет, потому что жизнь его и вправду подвергается опасности во время ночных поездок по дорогам между Хевроном и Вифлеемом. Что ты хочешь, чтобы он сделал? Подставил свою шею под нож убийц? А Аннет, господин защитник морали? Что ты сделал сегодня с Аннет? Которая доверилась тебе. Которая наивно надеялась, что ты облегчишь ее страдания, выслушав ее, она простерлась пред тобой, в точности как крестьянка простирается у ног старца Божьего в каком-нибудь православном монастыре. Единственная женщина в твоей жизни, что назвала тебя «брат мой». Никогда не повторится подобное благодеяние, которого ты удостоился, никогда женщина не назовет тебя «брат мой». Она полагалась на тебя, даже толком не зная, кто ты, доверилась тебе настолько, что позволила раздеть себя, уложить в постель, назвала тебя «ангелом», а ты переоделся в мантию святоши, прикрыл свое лукавство. А что уж вспоминать про кота, которого ты только что вверг в ужас. Вот он, итог твоих последних героических деяний, председатель Революционного совета, устроитель мира во всем мире, утешитель брошенных женщин. Да еще и на работу не явился по абсолютно лживой причине, и акт онанизма, незавершенный. Все твои итоги – моча, что плавает в унитазе, и похороны, устроенные таракану, впервые в истории почившему от грязи”.
С таким выводом Фима и миновал последний фонарь в самом конце переулка, который был также и концом жилого микрорайона, и концом Иерусалима.
От этого места и далее простирался пустырь – грязь да камни. Фима хотел было продолжить путь – по прямой, в самую глубь темени, пересечь вади, русло речушки, полноводной только в сезон дождей, подняться по склону горы, зайти настолько далеко, насколько позволят ему силы, выполняя возложенную на него миссию – ночной страж Иерусалима. Но из тьмы донесся лай собак, затем два одиночных выстрела, разделенных интервалом тишины. После второго выстрела задул западный ветер, принеся странные шорохи и запах влажной земли. А сзади, в переулке, раздались неясные постукивания, будто шел там слепой человек, нащупывая путь тростью. Мелкий дождик постепенно заполнял воздух. Весь дрожа, Фима повернул домой. Там, словно приговорив себя к каторжным работам, перемыл он всю посуду, включая и липкую от жира сковородку, тщательно протер кухонную стойку, спустил воду в унитазе. Только мусорное ведро не вынес, потому что было уже без четверти два и напал на него безотчетный страх, проложивший дорогу к нему в ночном мраке. Да ведь и на завтра надо было хоть что-то оставить.
12. Неизменное расстояние между ним и ею
Во сне он видел мать.
Серый, заброшенный сад, занимавший несколько невысоких холмов. Лужайки, высохшие от жажды, поросшие колючками. Иссохшие деревья и следы былых грядок. У подножия склона стояла сломанная скамейка. У этой скамейки он увидел свою мать. Смерть обратила ее в ученицу из религиозного интерната. Со спины она казалась совсем молоденькой, девочка-подросток из ортодоксально-религиозных кругов, в скромном, доходящем до щиколоток платье с длинными рукавами. Она шла вдоль ржавой трубы, по которой подавалась вода для полива. Через равные промежутки времени она наклонялась и открывала краны, подававшие воду дождевальным устройствам. Но дождевальные устройства не начинали вращаться, разбрызгивая воду, а испускали тонкую струйку буроватой жижи. Фима шел следом и закрывал каждый кран, который она открыла. Он видел только ее спину. Смерть сделала ее легкой и красивой, придала движениям изящество, но и некоторую детскую нескладность тоже. Это сочетание гибкости и неуклюжести можно видеть у маленьких котят. Он звал ее, окликал и полным русским именем Елизавета, и уменьшительно-ласковым Лиза, и ивритским именем Элишева. Понапрасну. Мать не обернулась, никак не ответила. И тогда он побежал. Через каждые семь-восемь шагов он останавливался, наклонялся и закрывал кран. Краны были мягкие и влажные, покрытое слизью, на ощупь будто медузы. И вытекала из них не вода, а вязкая, склеивающая пальцы жижа, подобная густой наваристой ухе. И хотя он бежал – трусцой, как бегают дети с избыточным весом, – хотя уже тяжело дышал, хотя звал ее, будя в сером пространстве печальное эхо, сдобренное иногда резким, высоким звуком, словно где-то лопнула струна, но так и не мог сократить расстояние до нее. И захлестнули его отчаяние и страх, что труба эта ржавая никогда не закончится. Но вот впереди показался лес, и мать остановилась. Обернулась. Прекрасное лицо – лицо убитого ангела, на лбу играют отблески лунного сияния. По ввалившимся щекам разлита скелетная бледность, зубы поблескивают в темноте, а вот губ нет. Белая коса – волокна сухой соломы. Черные солнечные очки, как у слепого, закрывают глаза. Там и тут из платья воспитанницы религиозного интерната торчат кончики проволоки, вокруг – засохшая кровь. На бедрах. На животе. На горле. Мумифицированный еж. Грустно кивнув, обратилась она к Фиме: “Смотри, что они с тобой сделали, дурачок”. И подняла сухую руку, чтобы снять черные очки. Охваченный ужасом, Фима отвернул голову. И проснулся.
13. Корень всякого зла
Записав сон в книгу, Фима вылез из постели, встал у окна и увидел ясное, сверкающее утро, на голой ветке сжался в пружину кот, забравшийся столь высоко, чтобы подслушать птичью болтовню. “Только не упади, дружище”, – подумал Фима с симпатией. Даже холмы Вифлеема казались близкими – руку протяни. Соседние дома и дворы стояли залитые светом, прозрачным и холодным. Балконы, заборы, автомобили – все блистало, промытое дождем, лившим всю ночь. И хотя Фима спал не более пяти часов, чувствовал он себя бодрым, полным энергии. Он сделал зарядку перед зеркалом, мысленно споря с надменной дикторшей семичасовых новостей, без тени сомнения поведавшей о злокозненности намерений Сирии и даже нашедшей якобы простой путь разрушения всех сирийских злоумышлений. Скорее снисходительно, чем сердито Фима возразил ей: – Умом вы не блещете, госпожа моя. – И посчитал нужным добавить: – Но поглядите, какая красота на улице. Словно сами небеса поют. Не хотите ли немного прогуляться со мной? Пройдемся по улицам, побродим в роще, спустимся в долину, и по пути я объясню вам, какую именно политику следует проводить в отношении Сирии, где у нее болевые точки, а где – наша слепота.
И он стал размышлять о жизни этой дикторши, которая обязана покидать теплую постель в половине шестого каждое серое зимнее утро, чтобы вовремя поспеть в студию и прочитать семичасовые новости. А что случится, если однажды сломается у нее будильник? Или даже не сломается и прозвонит вовремя, но она решит полежать еще немножко, урвать под одеялом еще две сладкие минуты, но крепко уснет и не прибудет вовремя? А что, если из-за зимнего холода не заведется автомобиль, как это случается почти каждое утро у Фиминого соседа, авто которого надрывно хрипит и кашляет? А может, эта девушка – Фима нарисовал ее облик: невысокая, в веснушках, глаза светлые, смеющиеся, волосы тоже светлые, вьющиеся – и вовсе ночует на раскладушке в комнате отдыха при студии. Наверняка там есть нечто похожее на дежурку, в которой отдыхают врачи в больнице. И как смиряется со всем этим ее муж, страховой агент? Неужели ночами, лежа один в постели, не воображает он дикие истории, что разворачиваются между его женой и техниками, тоже несущими ночные дежурства на радиостанции? “Нечему тут завидовать, – решил Фима. – Никому из них. Ну разве что Иоэзеру”.
По вине Иоэзера Фима порезался, когда брился. Безуспешно пытался он остановить кровь, заклеив порез кусочком туалетной бумаги, пустив затем в ход вату и, наконец, влажный носовой платок. И в результате забыл выбрить дряблый участок под подбородком, который и без того не любил брить, потому что он напоминал Фиме зоб жирной птицы. Прижимая носовой платок к щеке, словно одолевала его зубная боль, Фима стал одеваться. И пришел к выводу, что во вчерашней позорной истории есть и светлый момент – по крайней мере, можно не опасаться, что Аннет забеременела.
Когда искал свой медвежий свитер, унаследованный от Яэль, глаза его уловили некое мелкое насекомое, блеснувшее на сиденье кресла. Может ли так случиться, что сбитый с толку светлячок забыл себя погасить, хотя ночь давно уже миновала? Впрочем, Фима лет тридцать, по меньшей мере, не видел светлячков и не имел ни малейшего представления о наружности этого создания. Фиму захлестнула приятная волна охотничьего азарта, он наклонился, молниеносным движением выбросил вперед правую руку, будто собирался кому-то влепить пощечину, но завершил движение, быстро сжав ладонь в горсть и поймав загадочное существо безо всякого ущерба для того. Все это проделал он с проворством и точностью, полностью опровергавшими его образ увальня, у которого обе руки левые. Разжав пальцы, он с удивлением уставился на раскрытую ладонь. Сережка Аннет, брошка Нины, какая-то деталь из игрушек Дими, а может, отцовская запонка? Внимательно изучив добычу, он решил, что скорее всего – последнее, хотя некоторые сомнения все же оставались. Фима прошел в кухню, открыл дверцу холодильника, постоял задумчиво перед распахнутым холодильным нутром, зачарованный загадочным светом, лившимся откуда-то из-за пакета с молоком и упаковки сыра, вновь мысленно выверяя выражение “цена морали” – так он назвал статью, написанную ночью. И не нашел ни единой причины изменить заголовок. Есть цена морали, и есть цена аморальности, и, по сути, подлинный вопрос звучит так: какова цена этой цены? Иными словами, в чем смысл жизни и какова ее цель? Все остальное – только производные, вытекающие из ответа на этот вопрос. Или, по крайней мере, должны быть производными. В том числе и наше поведение на занятых после Шестидневной войны территориях.