– Все, – сказал он, – я вызываю врача. Но сначала измерим тебе температуру. Где у вас термометр?
– Хватит, – сказал Дими, – перестань корчить из себя клоуна. Включи телевизор и посмотри новости.
Фима взвился, словно ему отвесили пощечину, растерянный и разъяренный, набросился на телевизор, пытаясь включить его, но без успеха. До него дошло, что его просто-напросто выставляют полным дураком, а он еще подлизывается к мальчишке. Он подскочил к Димер и заорал:
– Даю тебе шестьдесят секунд! Либо ты расскажешь, что случилось, либо я ухожу!
– Уходи, – согласился Дими.
– Очень хорошо, – процедил Фима, изо всех сил пытаясь подражать спокойной холодности Теди, – я уйду. Ладно. Но прежде у тебя есть ровно четыре минуты, и не больше, чтобы подготовиться ко сну и лечь в кровать. И никаких отговорок. Зубы, молоко, пижама, валиум и все такое. Хватит ломать комедию.
– Это ты, – ответил Дими, – это ты ломаешь комедию.
Фима вылетел из гостиной. Направился в кабинет Теди. Разумеется, он не собирался оставлять ребенка одного в доме. С другой стороны, он не знал, как теперь увильнуть от собственного ультиматума. Не зажигая света, Фима упал в кресло перед монитором и приказал себе: “Логика! Думай!” Есть только две причины: либо ребенок заболел – и необходимо действовать немедленно, либо попросту глумится над ним, и в этом случае Фима и вправду ведет себя как клоун. Его затопила жалость к маленькому бледному Челленджеру. Да и к себе: даже номера телефона родители не оставили. Наверняка развлекаются сейчас в Тель-Авиве, сидят в каком-нибудь экзотическом ресторане или веселятся в ночном клубе, а о них и думать забыли. А если случится что? Где их искать? А вдруг он проглотил что-то? Или его поразил смертоносный вирус? Или аппендицит? Полиомиелит? А может, несчастье случилось как раз с родителями? Автомобильная катастрофа? Террористический акт?
Фима решил спуститься к соседке этажом ниже. Но по трезвом размышлении понял, что не знает, что ей сказать, только снова выставит себя дураком.
Он смиренно поплелся в гостиную и взмолился:
– Ты сердишься на меня, Дими? Почему ты так со мной поступаешь?
Печальная стариковская улыбка скользнула по лицу мальчика.
– Ты мне надоедаешь, – ответил он.
– Если так, – сказал Фима, с трудом подавив новую волну гнева и желание отхлестать по щекам этого хитрого наглеца, – то скучай себе в одиночестве до завтра. Прощай. Ты мне тоже надоел.
Но, вместо того чтобы уйти, он выхватил с книжной полки первую попавшуюся книгу – это был английский том в оранжевом переплете, история Аляски не то восемнадцатого, не то девятнадцатого века, – плюхнулся на диван и принялся листать, ничего не видя. Фима твердо-натвердо решил игнорировать маленького врага. Но сосредоточиться не получалось. Он чуть ли не каждую секунду поглядывал на часы, однако стрелки упорно показывали девять часов двадцать пять минут. Фима разозлился теперь на застывшее время, а заодно на себя – за то, что пропустил девятичасовой выпуск новостей. Да и ощущение несчастья никуда не делось, камнем сдавливало грудь – наверняка случилось что-то плохое. Что-то такое, о чем ты будешь с ужасом вспоминать, что будет грызть тебя дни и годы, когда понапрасну станешь отматывать время вспять, именно к этой минуте, чтобы исправить жуткую ошибку. Сделать нечто понятное, простое, само собой разумеющееся, недоступное лишь слепому или глупцу. Но что же это за “нечто”? Вновь и вновь украдкой поглядывал он на Дими, помаргивающего из-за очков в своей пещере из подушек. Наконец ему все-таки удалось сосредоточиться на истории первых китобоев, прибывших на Аляску из Новой Зеландии и построивших там первые поселения на берегу, которые часто подвергались атакам диких кочевников, приходивших из Сибири через Берингов пролив.
– Что такое “отек”? – спросил вдруг Дими.
– Я не знаю точно, – ответил Фима. – Это бывает при болезни. Почему ты спрашиваешь?
– При какой болезни?
– Покажи мне, где у тебя болит. Надо найти термометр. Я вызову врача.
– Это не у меня, – сказал Дими. – У Уинстона.
– Какого еще Уинстона?
Фима решил, что у мальчика жар и он начал бредить. Открытие это принесло ему некоторое облегчение. Но где сейчас найти врача? Можно позвонить Тамар и посоветоваться. Но не с “нашими” врачами, уж это точно. И не с мужем Аннет. Но про какой же отек он говорит?
– Уинстон – это собака. Она была у Цлиль Вайнтрауб.
– Собака заболела?
– Да.
– И ты боишься, что заразился от нее?
– Нет. Мы ее убили.
– Вы ее убили? Зачем вы ее убили?
– Сказали, что у нее отек.
– Кто убил?
– Только она не умерла.
– Ни жива, ни мертва?
– И жива, и мертва.
– Ты можешь мне толком объяснить?
– Это невозможно.
Фима встал, потрогал одной ладонью лоб Дими, другой – свой собственный, но разницы не ощутил. Может, они оба больны?
– Это было убийство, – сказал Дими.
И вдруг, словно перепуганный своими словами, уткнулся лицом в подушку и разрыдался. Тело сотрясали прерывистые, будто икота, сдавленные рыдания. Фима потянул подушку, но Дими вцепился в нее изо всех сил, и Фима уступил. Он уже понял, что нет ни болезни, ни температуры, но есть душевное страдание, и следует проявить терпение, помолчать. Опустившись на ковер подле кресла, он взял в руки ладошку Дими, готовый и сам расплакаться от боли за этого мальчика, странного, в очках с толстыми линзами, с волосами белыми как бумага, он любил его упрямство, его ум, его похожесть на маленького одинокого старичка. Все тело Фимы ныло от усилий сдержаться, не выхватить из кресла это рыдающее существо, не притиснуть крепко-крепко к своей груди. Никогда еще у Фимы не было столь сильного желания прижать к себе кого-нибудь – даже ни с одной женщиной. Ему удалось усмирить порыв, сидеть не шевелясь, пока рыдающая икота не утихла. Пока Дими не пересилил себя. И, когда мальчик умолк, Фима мягко произнес:
– Ну хватит, Дими, хватит тебе.
Мальчик вдруг соскользнул с кресла и прижался к Фиме, съежился, словно хотел окопаться, зарыться в нем. И прошептал:
– Я расскажу.
И принялся рассказывать – четко и ясно, ровным голосом, не всхлипывая, не останавливаясь, чтобы подыскать слова, даже глаза его не моргали уже столь часто. О том, как они нашли собаку, лежавшую в грязи, у мусорных баков. Отвратительная такая собака, с проплешинами на спине, на задней лапе гнойная рана, облепленная мухами. Он видел эту собаку раньше, ее выгуливала одна девочка, Цлиль Вайнтрауб. Но после того как семья Вайнтрауб уехала из страны, пес бродил сам по себе. Рылся в мусоре. Лежала собака на боку, за мусорными баками, и кашляла, словно старик, который всю жизнь курил. Они с мальчиками провели медицинское обследование, и Янив сказал, что пес умирает, что у него отек. Потом они силой открыли ему пасть и затолкали внутрь лекарство, которое сделал Ниндзя Мармельштейн, – вода из лужи с добавлением песка, листьев, штукатурки и аспирина, что Янив стащил у мамы. Затем они придумали отнести Уинстона в долину и принести его в жертву – как Авраам собирался принести в жертву сына своего Исаака. Это Ронен придумал, он сбегал домой и принес большой нож, которым режут хлеб. Всю дорогу, пока они спускались в долину, пес по кличке Уинстон спокойно лежал на одеяле и выглядел вполне довольным, вилял хвостом, словно благодарил всех. Может, он думал, что его несут к врачу. Всякому, кто к нему наклонялся, он облизывал лицо или руку. В долине они собрали камни, соорудили жертвенник, возложили на него Уинстона, который совсем-совсем не сопротивлялся, а смотрел вокруг с любопытством, точно маленький ребенок, словно полностью им доверяет – мол, он в руках тех, кто любит его, и понимает, что это такая игра, которой он очень рад. Раны у него были такие противные, а морда такая милая, и карие глаза милые – добрые и умные. Ведь такое бывает, правда, Фима, – ты смотришь на зверя и думаешь, что он помнит то, что люди давно забыли. Или это только так кажется? Этот грязный, больной, блохастый пес подлизывался ко всем и смотрел так умоляюще, и клал на колени свою слюнявую морду Это была его, Дими, идея: нарвать зеленых веток, цветов и украсить жертвенник. Уинстону на голову он тоже надел венок – так делали с именинником в детском саду. Они связали ему передние и задние лапы крепко-крепко, а пес все повизгивал от радости и вилял хвостом, счастливый, что с ним возятся. Неосторожных, не успевших увернуться, он облизывал. А затем бросили жребий. Ниндзе Мармельштейну выпало прочитать молитвы, как кантору в синагоге, Ронен должен был выкопать могилу, а Дими выпало умертвить собаку. Он попытался увильнуть, сказал, что зрение у него совсем плохое, но они сказали, что жребий – это жребий, что хватит быть тряпкой. У него не было никакого выбора. Все получилось хуже некуда. Нож трясся в руке, а пес все вертелся. И, вместо того чтобы перерезать горло, он ему отрезал половину уха. И тогда пес завизжал, заплакал, как человеческий младенец, он клацал зубами, кусал воздух. И Дими пришлось попробовать еще раз, чтобы прекратить этот вой. Но нож опять не попал в горло, а воткнулся во что-то мягкое, в живот, и Уинстон завопил еще громче, и крови было столько. Янив сказал, мол, ничего страшного, это же всего лишь вонючая арабская псина. А Ниндзя сказал, что у пса все равно отек и он умрет.
И тогда Дими в третий раз ткнул нож со всей силы, но попал в камень, и нож переломился надвое. Только рукоятка осталась у него в руке, вот так. Ниндзя и Янив схватили голову Уинстона и заорали:
– Давай быстрее, болван! Бери лезвие и быстро режь горло!
Но обломок лезвия был слишком маленьким, он не смог бы перепилить Уинстону горло, все там было липкое и скользкое от крови, и лезвие снова и снова попадало не туда, куда надо. В конце концов все перепачкались в крови, и откуда в обычной собаке столько крови? Может, это потому, что у нее отек? И тут Янив, Ниндзя и Ронен убежали, а Уинстон перекусил веревку, освободил передние лапы, но задние так и остались связанными. И, визжа, но не так, как скулит обычно собака, а как причитает женщина, Уинстон пополз на брюхе и забрался в кусты. И тогда только Дими понял, что Янив, Ронен и Ниндзя убежали, он перепугался и побежал за ними. Он нашел их в подворотне у автобусной остановки, там был кран, и они уже успели помыться, но ему они не позволили смыть кровь, они обвинили его в том, что из-за него Уинстон ни жив, ни мертв. Прямо Общество защиты животных. И это он сломал нож, который Ронен стащил из дома. А потом сказали: “Уж ты точно донесешь, мы тебя знаем”. И принялись пинать его, принесли новую веревку, и Ниндзя объявил: “Тут начинается новая заваруха, настоящая «интифада», как говорят арабы, – вешают Дими”.