Ни для него, ни для множества других заключенных здесь не существовало общей тюремной жизни.
The large majority were supposed to work silently in their cells at the particular tasks assigned them, and not to know anything of the remainder of the life which went on around them, the rule of this prison being solitary confinement, and few being permitted to work at the limited number of outside menial tasks provided.
Подавляющее большинство арестантов работало у себя в камерах среди полного безмолвия, выполняя какое-нибудь определенное задание и ничего не зная о том, что происходит вокруг. Основой режима здесь было одиночное заключение, и только ограниченное число заключенных допускалось к несложным работам вне камер.
Indeed, as he sensed and as old Chapin soon informed him, not more than seventy-five of the four hundred prisoners confined here were so employed, and not all of these regularly-cooking, gardening in season, milling, and general cleaning being the only avenues of escape from solitude.
Как Каупервуд и предполагал, - старый Чепин вскоре подтвердил это, - из четырехсот заключенных не более семидесяти пяти человек работали, да и то нерегулярно, на кухне, в огороде, в саду, на мельнице, на общей уборке, и лишь это одно хоть как-то спасало их от одиночества.
Even those who so worked were strictly forbidden to talk, and although they did not have to wear the objectionable hood when actually employed, they were supposed to wear it in going to and from their work.
Но даже таким счастливцам запрещалось разговаривать между собой, и хотя на время работы они освобождались от гнусного мешка, по дороге на работу и обратно в камеру им все же приходилось его надевать.
Cowperwood saw them occasionally tramping by his cell door, and it struck him as strange, uncanny, grim.
Каупервуд не раз видел их, когда они, тяжело ступая, проходили мимо его камеры, и шествие это оставляло в нем впечатление чего-то чудовищного, неестественного, жуткого.
He wished sincerely at times since old Chapin was so genial and talkative that he were to be under him permanently; but it was not to be.
Временами у него являлось сильное желание остаться и впредь под надзором благодушного и разговорчивого старика Чепина, но он знал, что это невозможно.
His two weeks soon passed-drearily enough in all conscience but they passed, interlaced with his few commonplace tasks of bed-making, floor-sweeping, dressing, eating, undressing, rising at five-thirty, and retiring at nine, washing his several dishes after each meal, etc.
Две недели протекли скоро - надо признаться, это были довольно тоскливые две недели, - и протекли они среди таких однообразных и будничных занятий, как уборка койки, подметание камеры, одевание, принятие пищи, раздевание, подъем в половине шестого, отход ко сну в девять, мытье посуды после еды и все прочее.
He thought he would never get used to the food.
Каупервуду казалось, что он никогда не привыкнет к тюремной пище.
Breakfast, as has been said, was at six-thirty, and consisted of coarse black bread made of bran and some white flour, and served with black coffee.
Завтрак в половине седьмого, как мы уже говорили, состоял из ломтя грубого темного хлеба, выпеченного из отрубей с небольшой примесью белой муки, и черного кофе.
Dinner was at eleven-thirty, and consisted of bean or vegetable soup, with some coarse meat in it, and the same bread.
На обед, в половине двенадцатого, выдавалась бобовая или овощная похлебка с кусочком жесткого мяса и тот же хлеб.
Supper was at six, of tea and bread, very strong tea and the same bread-no butter, no milk, no sugar.
На ужин, в шесть, заключенные получали крепкий чай и опять хлеб - ни масла, ни молока, ни сахара.
Cowperwood did not smoke, so the small allowance of tobacco which was permitted was without value to him.
Каупервуд не курил, и потому маленький табачный паек не представлял для него интереса.
Steger called in every day for two or three weeks, and after the second day, Stephen Wingate, as his new business associate, was permitted to see him also-once every day, if he wished, Desmas stated, though the latter felt he was stretching a point in permitting this so soon.
В первые две или три недели Стеджер приходил каждый день, а со второго дня пребывания Каупервуда в тюрьме Стивен Уингейт, его новый компаньон, также получил разрешение ежедневно его посещать. Десмас позволил это, хотя и считал такую льготу несколько преждевременной.
Both of these visits rarely occupied more than an hour, or an hour and a half, and after that the day was long.
Посетители обычно оставались у Каупервуда не более часа или полутора, а потом снова тянулся долгий-предолгий день.
He was taken out on several days on a court order, between nine and five, to testify in the bankruptcy proceedings against him, which caused the time in the beginning to pass quickly.
Несколько раз - между девятью часами утра и пятью пополудни - Фрэнка водили в суд для дачи показаний по искам, предъявленным в связи с его банкротством, и вначале это несколько сокращало время.
It was curious, once he was in prison, safely shut from the world for a period of years apparently, how quickly all thought of assisting him departed from the minds of those who had been most friendly.
Примечательно, что, как только Каупервуд очутился в тюрьме, прочно и, по-видимому, на долгие годы изолированный от всего мира, те, кто в свое время были так искренне к нему расположены, забыли даже думать о нем.
He was done, so most of them thought.
Он человек конченый - таково было общее мнение.
The only thing they could do now would be to use their influence to get him out some time; how soon, they could not guess.
Единственное, что еще можно было для него сделать, это со временем употребить свое влияние, чтобы вызволить его из тюрьмы, но кто же мог сказать, когда наступит такое время?
Beyond that there was nothing.
И это было все.
He would really never be of any great importance to any one any more, or so they thought.
Он никогда уже не займет прежнего положения, никогда не будет играть сколько-нибудь значительной роли - таково опять же было общее мнение.
It was very sad, very tragic, but he was gone-his place knew him not.
Очень жаль, конечно, более того - очень трагично, но он исчез без возврата.
"A bright young man, that," observed President Davison of the Girard National, on reading of Cowperwood's sentence and incarceration.
- Способный был молодой человек, - заметил президент Джирардского национального банка Дэвисон, читая в газете об осуждении и аресте Каупервуда.
"Too bad! Too bad!
- Жаль его, очень жаль!
He made a great mistake."
Он допустил большую ошибку.
Only his parents, Aileen, and his wife-the latter with mingled feelings of resentment and sorrow-really missed him.
Только родителям Каупервуда, Эйлин и его жене, в сердце которой скорбь смешивалась с негодованием, действительно недоставало его.
Aileen, because of her great passion for him, was suffering most of all.
Эйлин, одержимая страстью, страдала больше всех.
Four years and three months; she thought.
Четыре года и три месяца, размышляла она.
If he did not get out before then she would be nearing twenty-nine and he would be nearing forty.
Если он не выйдет раньше срока, ей будет тогда уже около двадцати девяти, а ему под сорок.
Would he want her then?
Сохранит ли он свое чувство к ней?
Would she be so attractive?
Будет ли она все так же хороша?
And would nearly five years change his point of view?
Не изменятся ли вообще его взгляды по прошествии почти что пяти лет?
He would have to wear a convict suit all that time, and be known as a convict forever after.
Все это время он будет носить арестантскую одежду, и за ним навеки останется недобрая слава арестанта.
It was hard to think about, but only made her more than ever determined to cling to him, whatever happened, and to help him all she could.
Как ни тяжелы были эти мысли, но они только укрепляли в ней решение не отступаться от Фрэнка, что бы ни случилось, и всеми силами помогать ему.
Indeed the day after his incarceration she drove out and looked at the grim, gray walls of the penitentiary.
На другой же день после суда Эйлин поехала взглянуть на зловещие серые стены тюрьмы.
Knowing nothing absolutely of the vast and complicated processes of law and penal servitude, it seemed especially terrible to her.
И так как она ровно ничего не понимала в сложностях закона и уложения о наказаниях, то тюрьма показалась ей особенно страшной.
What might not they be doing to her Frank?
Чего только не могут сделать там с ее Фрэнком!
Was he suffering much?
Очень ли он страдает?
Was he thinking of her as she was of him?
Думает ли он о ней постоянно, как она о нем?
Oh, the pity of it all! The pity!
О, как все это ужасно!
The pity of herself-her great love for him!
Как обидно за себя, за свою горячую любовь к нему.
She drove home, determined to see him; but as he had originally told her that visiting days were only once in three months, and that he would have to write her when the next one was, or when she could come, or when he could see her on the outside, she scarcely knew what to do.